" Пространственно-ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции" Михайлин Вадим. Михайлин В.М

Вадим Михайлин. Тропа звериных слов. Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. М., “Новое литературное обозрение”, 2005, 540 стр., 1500 экз.

Монография, принадлежащая исследователю, ранее известному широкому читателю исключительно в качестве переводчика Лоренса Даррелла и Гертруды Стайн, одного из лучших стилистов в новейшей школе русского перевода, ну а о его интересах к антропологии и культурологии можно было только догадываться по проработанности его комментария к “Александрийскому квартету”. Первая крупная работа Михайлина в области исторической, культурной и социальной антропологии посвящена вопросам детерминированности различных культурных практик территорией, на которой “в данный момент находится индивид или группа индивидов. Причем термин „территория” (или „зона”) здесь понимается не с чисто пространственной, а с культурно-антропологической точки зрения...” Три основных раздела книги - “Скифы”, “Греки”, “Архаика и современность”. Концепция, представленная Михайлиным в книге, рождалась в атмосфере многолетней творческой работы семинара Саратовского госуниверситета “Пространственно-магистральные аспекты культуры”, а затем - “Лаборатории исторической, социальной и культурной антропологии”, так что автора монографии можно считать еще и представителем нынешней саратовской антропологической школы.

Н. В. Мотрошилова. Мыслители России и философия Запада. М., “Республика”, “Культурная революция”, 2006, 477 стр., 1000 экз.

Монография, в которой история русской философии представлена как часть мировой философской культуры. Четыре части монографии - четыре русских философа: В. Соловьев (наиболее подробно), Н. Бердяев, С. Франк, Л. Шестов. Журнал надеется отрецензировать эту монографию.

Вл. Новиков. Словарь модных слов. М., “Зебра Е”, 2005, 156 стр.

Книга ироничных социокультурологических эссе, написанных в жанре словарной статьи и печатавшихся в журнале “Новый очевидец”. “БАБКИ. Жаргонное существительное pluralia tantum, то есть употребляемое во множественном числе. И, конечно, в разговоре о значительных суммах. Никак не могут быть названы „бабками” деньги, которые мама дает сыну на мороженое; зарплаты, получаемые бюджетниками; авторские гонорары, выплачиваемые в толстых литературных журналах...”; словник: бабло, беспредел, блин, бомбить, бутик, гламур, емеля, конкретно, креативно, круто и т. д.

Русская смута. Перевод и составление Марии Лазуткиной. М., “Олма-Пресс”, 2006, 576 стр., 2500 экз.

Сборник, включающий в себя четыре пьесы английских и французских драматургов (Л. Галеви, Р. Кумберленда, Дж.-Г. Александера, Э. Мещерского), в которых речь идет о Борисе Годунове, Дмитрии Самозванце, Василии Шуйском, Петре Басманове, Марфе Нагой, Марине Мнишек, Ксении Годуновой и других; а также исторические очерки Проспера Мериме “Эпизод из истории России. Лжедмитрий” и “Первые шаги авантюриста. (Лжедмитрий)”. Все тексты публикуются на русском языке впервые.

Жан Поль Сартр. Человек в осаде. М., “Вагриус”, 2006, 320 стр., 3000 экз.

Мемуарно-философская проза - “Слова” (перевод с французского Юлиана Яхнина, Ленины Зониной), “Дневники „Странной войны”. Сентябрь 1939 - март 1940” (переводчики О. Волчек, Сергей Фокин), “Экзистенциализм - это гуманизм” (переводчик М. Н. Грецкий), а также “Почему я отказался от Нобелевской премии”, записи бесед с Симоной де Бовуар о политике, музыке и живописи (переводчик Л. Токарев).

Лев Троцкий. О Ленине. Материалы для биографии. М., “Грифон М”, 2005, 128 стр., 3000 экз.

Николай Инодин

Звериной тропой. Дилогия

АННОТАЦИЯ

Николай Инодин

Звериной тропой

Николай Инодин

Звериной тропой. Дилогия

Название: Звериной тропой. Дилогия

Издательство: ИД «Ленинград», СИ

Страниц: 650

ISBN 978-5-516-00183-3

Формат: fb2

АННОТАЦИЯ

Он не смог жить среди людей и ушёл туда, где их не было никогда. Сможет ли выжить наш современник, оказавшись с пустыми руками один на один с дикой природой? Захочет ли, ведь от себя не сбежишь? У каждого из нас есть место в мире, и, думая, что уходит навсегда, человек всего лишь начинает долгую дорогу обратно. Даже если в начале пути тропу приходится прорубать каменным топором.

Николай Инодин

Звериной тропой

- Пап, а если отовсюду - отовсюду уйти, куда попадёшь? (с).

Камень был замечательный. Не гладкий и округлый, а шероховатый и плоский, он лежал на дне глубокой расселины в восточном склоне горы. Лучи восходящего солнца уже успели нагреть его поверхность. После ночной прохлады было приятно расслабиться, впитывая всем телом живительное тепло. Узкое и глубокое укрытие позволяло не опасаться внезапного нападения орла - самого опасного врага в горах, а пойманный накануне вечером грызун приятно растягивал желудок. Тепло, сытость и безопасность - что ещё нужно для счастья?

Ясное дело, греющаяся на камне гадюка не могла рассуждать подобным образом, но в ее крошечном мозгу все описанное сливалось в одно приятное ощущение.

Почти метровое тело, покрытое серой с коричневым узором чешуей, расслабленно лежало на плоском обломке скалы, когда прилетевший сверху камень размозжил рептилии голову. Следом за камнем в змеиное убежище спрыгнул голый человек. Зацепив бедром выступ скалы, он зашипел, затем с довольным урчанием схватил бьющееся в агонии змеиное тело, острой гранью каменного обломка отсек то, что осталось от головы, и вылез из расселины.

ГЛАВА 1

Невезение бывает разным. Кому - то всегда везет, и такого индивидуума заслужено именуют счастливчиком. Обычным людям когда везет, когда нет, а особо невезучие личности опровергают теорию вероятности, чаще прочих влипая в неприятности.

Так вот, назвать Ромку Шишагова невезучим мог только человек, близоруко пялящийся на мир через толстенные розовые очки. Невезение родилось раньше Романа, и уже двадцать шесть лет было естественной средой обитания.

Принадлежащий ему предмет, состоящий более чем из одной детали, обязательно ломался. Нужные вещи исчезали, как только в них возникала потребность, и оказывались на виду, как только надобность в них исчезала. Транспорт всегда уходил у него из-под носа. Исключением были только те редкие случаи, когда, проехав половину остановки, водитель объявлял: «В связи с технической неисправностью автобус дальше не пойдет». Естественно, пока высаженные пассажиры топали к ближайшей остановке, мимо них один за другим проезжали пустые автобусы, но на остановке приходилось полчаса ожидать следующий.

Короче, утопленник мог Шишагову завидовать - ему не свезло один раз, а Роман во всём этом невезении жил. И сдаваться не собирался, потому - что не умел. Выходил из дома пораньше, дрессировал вещи лежать на строго отведённых местах, чинил всё, что можно было починить, от складного ножа до телевизора и боевой машины пехоты.

Началось всё с того, что Ромина родительница отказалась от сына ещё в роддоме, поэтому Роман прямо, можно сказать, из материнской утробы выпал в заботливые, но суровые руки самого рабоче-крестьянского государства в мире. Имя и фамилию с отчеством дали ему в доме ребенка, скрестив данные дежурного врача, принимавшего роды, фамилию заведующей и имя из читавшейся всем персоналом на дежурствах книжки.

Со времен Макаренко Советский Союз по праву гордился своими детскими домами. Большие, светлые аудитории и маленькие ухоженные спальни, лучшие игрушки для маленьких, кружки, мастерские, дискотеки и кинозалы для старших, мудрые, чуткие и заботливые педагоги (через одного - новаторы) помогали осиротевшим детям вырасти сильными, смелыми, умными и умелыми членами социалистического общества. Я сам видел - по телевизору показывали.

Просто Роме опять не повезло. Он рос в маленьком, зачуханом заведении, от греха подальше вынесенном за городскую черту. Вместе с ним несколько спален казарменного типа населяло около сотни ребят обоего пола всех возрастов. Возглавлявшая этот очаг просвещения и воспитания старая дева уже не первое десятилетие отравляла атмосферу заведения продуктами распада нерастраченных по назначению гормонов. Под чугунной стопой этой мегеры, по слухам, называвшей в лучшие свои времена жену основателя государства Наденькой, два десятка ветеранов от педагогики, вяло, по привычке, изображали воспитательный процесс.

Детский дом гордо носил имя пионера- героя Павлика Морозова, и главной своей задачей персонал считал воспитание достойных продолжателей дела этого выдающегося самородка. Повторение легендарного подвига ежедневно и по любому поводу всячески поощрялось и насаждалось, являясь для воспитателей главным источником информации о подопечных. Шишагов же стучать отказался наотрез, за что и был отнесен в категорию детей трудных и сопротивляющихся воспитанию.

Близких друзей не имел, быстро смекнув, что любой разговор или действие будут детьми быстро и в подробностях доложены тете воспитательнице. Отгородившись ото всех молчанием и нелюдимостью, играл он в свои непонятные посторонним игры и рано научился читать. Читал много, запоем, нырял в каждую новую книгу, полностью выпадая из окружающего. Библиотека и большой заброшенный парк заменили ему всё, чего он был лишен в жизни. Прочитав книгу о Маугли, Рома населил парк друзьями, которых никто, кроме него не видел, и мог часами носиться по кустам или лазить по деревьям, пытаясь соперничать в силе и ловкости с героем Киплинга. Забавы его считались тихими и неопасными, возможно, со временем персонал и мог и вовсе перестать обращать на него внимание, если бы не ужасная, по мнению престарелых педагогесс, привычка самому мстить своим обидчикам. А уж гадостей Ромке детки делали множество - от подножки на лестнице до темной.

В ответ Шишагов отлавливал обидчиков поодиночке и бил. Благодаря обилию практики бил даже тех, кто был на год или два старше. Часто был бит сам, но дрался обязательно. Репутация бандита и хулигана, который плохо кончит, приросла к нему, казалось, навсегда.

Восхищался Ромкиными подвигами только дед Филипыч, ночной сторож, скорняк и сапожник, чья мастерская приткнулась к стене бывшей барской усадьбы в дальнем углу парка.

Со временем старик начал зазывать парня к себе в гости, угощал чаем и разговорами «за жизнь». Мальчишка быстро привык к этим посиделкам и пропадал в мастерской часами, усваивая немудреный жизненный опыт и азы сапожного мастерства.

Вот только пил первый в Ромкиной жизни друг, как сапожник, от чего и сгорел на работе, уснув пьяным на топчане с непогашенной беломориной в руке. Пожар заметили быстро, огонь погасили из садового шланга еще до приезда пожарных, но старик к этому времени успел задохнуться в дыму.

Ромка, протолкавшись к вытащенному под деревья телу, внимательно рассмотрел то, что осталось от доброго и забавного человека. Даже запах гари не смог заглушить шедший от трупа сивушный аромат паршивого самогона. Будучи впечатлительным мальчиком, повзрослев,

Вадим Михайлин. Тропа звериных слов. Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. М., “Новое литературное обозрение”, 2005, 540 стр., 1500 экз.

Монография, принадлежащая исследователю, ранее известному широкому читателю исключительно в качестве переводчика Лоренса Даррелла и Гертруды Стайн, одного из лучших стилистов в новейшей школе русского перевода, ну а о его интересах к антропологии и культурологии можно было только догадываться по проработанности его комментария к “Александрийскому квартету”. Первая крупная работа Михайлина в области исторической, культурной и социальной антропологии посвящена вопросам детерминированности различных культурных практик территорией, на которой “в данный момент находится индивид или группа индивидов. Причем термин „территория” (или „зона”) здесь понимается не с чисто пространственной, а с культурно-антропологической точки зрения...” Три основных раздела книги - “Скифы”, “Греки”, “Архаика и современность”. Концепция, представленная Михайлиным в книге, рождалась в атмосфере многолетней творческой работы семинара Саратовского госуниверситета “Пространственно-магистральные аспекты культуры”, а затем - “Лаборатории исторической, социальной и культурной антропологии”, так что автора монографии можно считать еще и представителем нынешней саратовской антропологической школы.

Н. В. Мотрошилова. Мыслители России и философия Запада. М., “Республика”, “Культурная революция”, 2006, 477 стр., 1000 экз.

Монография, в которой история русской философии представлена как часть мировой философской культуры. Четыре части монографии - четыре русских философа: В. Соловьев (наиболее подробно), Н. Бердяев, С. Франк, Л. Шестов. Журнал надеется отрецензировать эту монографию.

Вл. Новиков. Словарь модных слов. М., “Зебра Е”, 2005, 156 стр.

Книга ироничных социокультурологических эссе, написанных в жанре словарной статьи и печатавшихся в журнале “Новый очевидец”. “БАБКИ. Жаргонное существительное pluralia tantum, то есть употребляемое во множественном числе. И, конечно, в разговоре о значительных суммах. Никак не могут быть названы „бабками” деньги, которые мама дает сыну на мороженое; зарплаты, получаемые бюджетниками; авторские гонорары, выплачиваемые в толстых литературных журналах...”; словник: бабло, беспредел, блин, бомбить, бутик, гламур, емеля, конкретно, креативно, круто и т. д.

Русская смута. Перевод и составление Марии Лазуткиной. М., “Олма-Пресс”, 2006, 576 стр., 2500 экз.

Сборник, включающий в себя четыре пьесы английских и французских драматургов (Л. Галеви, Р. Кумберленда, Дж.-Г. Александера, Э. Мещерского), в которых речь идет о Борисе Годунове, Дмитрии Самозванце, Василии Шуйском, Петре Басманове, Марфе Нагой, Марине Мнишек, Ксении Годуновой и других; а также исторические очерки Проспера Мериме “Эпизод из истории России. Лжедмитрий” и “Первые шаги авантюриста. (Лжедмитрий)”. Все тексты публикуются на русском языке впервые.

Жан Поль Сартр. Человек в осаде. М., “Вагриус”, 2006, 320 стр., 3000 экз.

Мемуарно-философская проза - “Слова” (перевод с французского Юлиана Яхнина, Ленины Зониной), “Дневники „Странной войны”. Сентябрь 1939 - март 1940” (переводчики О. Волчек, Сергей Фокин), “Экзистенциализм - это гуманизм” (переводчик М. Н. Грецкий), а также “Почему я отказался от Нобелевской премии”, записи бесед с Симоной де Бовуар о политике, музыке и живописи (переводчик Л. Токарев).

Лев Троцкий. О Ленине. Материалы для биографии. М., “Грифон М”, 2005, 128 стр., 3000 экз.

Михайлин В.М. Тропа звериных слов. Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции

Доступные файлы (1):

n1.doc

ТРОПА ЗВЕРИНЫХ СЛОВ

Пространственно ориентированные

Культурные коды

В индоевропейской традиции

Новое литературное обозрение

УДК 930.84(4) ББК 63.3(4)-7

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. L1II

Михайлин В. М69 Тропа звериных слов: Пространственно ориентированные культур­ ные коды в индоевропейской традиции / Предисл. К. Кобрина. - М.: Новое литературное обозрение, 2005. - 540 с, ил.

В книге предложен инновационный подход к исследованию самых разных культурных феноменов, свойственных индоевропейскому кругу культур. Скиф­ский «звериный стиль» и русский мат, культура древнегреческого застолья и нравы архаических воинских сообществ, природа спортивных состязаний и культурных кодов, лежащих в основе классических литературных традиций, - каждое из этих явлений становится предметом заинтересованного антрополо­гического анализа, в результате которого все они начинают складываться в еди­ную непротиворечивую картину. Картину трехтысячелетней европейской куль­туры, увиденной под неожиданным и непривычным углом зрения.

УДК 930.84(4) ББК 63.3(4)-7

ISBN 5-86793-392-х

© В. Михайлин, 2005

© К. Кобрин. Предисл., 2005

© Художественное оформление. «Новое литературное обозрение», 2005

Тропа суть множественное число от тролос;".

Михаил Еремин

1 Трблос, (др -греч ) - направление; способ, образ, манера, лад; характер, нрав, обычай, обыкновение, образ действия, поведение; оборот речи, троп; музыкальная тонация, лад; форма силлогизма, фигура.

НЕПРЕДИСЛОВИЕ

Современному мыслителю это чрезвы­чайно трудно сделать, потому что современ­ный мыслитель всегда безумно увлечен ис­торически сам собой, своим местом

Это очень забавно.

Александр Пятигорский

Нет, это не «предисловие» - по многим причинам. Во-первых, сомнителен сам жанр, предполагающий либо умудренного годами и славой предисловщика, вводящего в мир взрослых дядей юного дебютанта (дебютантку)", либо - как это было в недавние еще годы - идеологически выдержанного (на худой конец, «идеологи­чески сдержанного») препроводителя сочинения прогрессивного иностранца в руки пышущего идейным здоровьем советского чи­тателя. Во-вторых, сомнительна ситуация, когда книге предпослано предисловие. Что в таком случае предполагается? Что кто-то не поймет это сочинение, а потому нужно заранее его истолковать? Это попахивает недоверием к читателю, а с такой подозрительно­стью я решительно не согласен и на такое дело не подписывался. В-третьих, предисловия часто пишут в том случае, когда автор мертв, сочинения его забыты (или полузабыты) и заботливый из­датель (вкупе с публикатором) пытается преподнести хорошо забы­тое старое как ужасно актуальное новое. В моем случае все совсем не так. Автор - Вадим Михайлин - жив-здоров, известен, тексты, вошедшие в эту книгу, широко публиковались, и он совершенно не нуждается ни в проводниках, ни в препроводителях, ни в публика­торах. Оттого «предисловия» я писать не буду.

Да и кто я такой, чтобы писать предисловие к книге по ис­торической антропологии 7 Я никогда профессионально не за­нимался этим предметом, а в своих исторических занятиях редко переходил границы проверенного десятилетиями ползучего по­зитивизма. Впрочем, зацепочка есть. Я - в качестве редактора отдела «Практика» журнала «Новое литературное обозрение» - пе­чатал (предварительно прочитав и вычитав) многие тексты, вошед­шие в эту книгу. А читая и вычитывая, размышлял над ними в каче-

1 Оценить умеыноиь jroio образа можно, тишь прочитав находящуюся за моей спиной кни!>

В. Михайлин

Стве историка, занимающегося не совсем свойственным мне делом. И вот то, до чего я додумался за эти годы, вылилось в нижеследу­ющие сумбурные заметки (историзирующего) историка.

С попытки историзировать историческую антропологию и нач­ну. Почему и когда появилась «историческая антропология»? Ког­да и почему возникло желание рассматривать «исторические» на­роды как «неисторические», исследовать, к примеру, отношение к смерти какого-нибудь «цивилизованного француза», будто он не француз, а австралийский абориген 1 ? Ответ очевиден: когда тради­ционное для XIX века представление об «истории» (преимуще­ственно «политической», но - отдельно- и «экономической», «культурной» и даже «социальной»; последняя в конце позапрош­лого века равнялась так называемой «народной», вспомним хотя бы Грина) было подвергнуто сомнению. Это сомнение постепенно, а потом уже и стремительно разрушило «историю» как предмет, при­чем главным орудием ее уничтожения стало требование «научно­сти». История, как физика или математика, должна иметь свои за­кономерности: с момента произнесения этой фразы атом истории распался на специфический «исторический нарратив», являющий­ся, как нам объяснили «новые историки», просто одним из лите­ратурных жанров, и на многочисленные частицы, которые можно туманно назвать «науками о человеке». Энергия, освободившаяся в результате распада атома истории, оказалась гигантской и очень полезной - там, где ее использовали в мирных целях. К концу прошлого века эта энергия так преобразовала ландшафт гуманитар­ных наук, что узнать в нем индустриальный пейзаж эпохи конвей­ерного производства «национальных историй» решительно невоз­можно. Ленин, сидя на Капри, увлекся современной ему физикой и написал (ставшее потом принудительно знаменитым) сочинение, в котором разом уверял, что «материя исчезла» и «электрон прак­тически неисчерпаем». Никто не смог объяснить ему, что исчезла не «материя», а то, что он, вслед за некоторыми авторами XVIII и XIX веков, считал «материей». Так вот, можно ли то же самое ска­зать об «истории»?

Не буду множить банальности и пересказывать подготовленно­му читателю содержание спецкурса, который обычно читают на первом курсе истфака и который называется «Введение в специаль­ность». Или того, который читают уже курсе на третьем под общим ничего не значащим названием «Историография». Исторически под «историей» понимали разное - это ясно. Столь же ясно, что не совсем разное: некий общий субстрат «истории» существовал всегда - утех народов, которые занимались сохранением и написа-

1 Иногда мне кажется, что «историческая антропология» есть не что иное, как «ашропология исторических народов»

Нием «истории». Еще более очевидно, что субстрат этот имеет от­ношение ко «времени», а не, скажем, к «пространству». Оттого тре­бование предъявить специфические «исторические закономерно­сти», чтобы доказать принадлежность «истории» к рангу «наук», мгновенно привело к распаду этого самого субстрата: «законо­мерный» - значит «повторяемый», «неизменный во времени». В результате (во многом усилиями «анналистов») «история» стала по­степенно перемешаться из «времени» в «пространство», от соб­ственно «истории» к «исторической антропологии». Исследователь решительно «выходит вон» из того времени и той культуры, кото­рую он изучает, он оказывается в другом пространстве и как бы вне времени 1 и уже оттуда наблюдает за объектом своего исследования. Он - антрополог, проводящий полевые исследования, только вот людей, поведение которых он изучает, уже давно нет в живых 2 . «Короли-чудотворцы» Марка Блока похожи уже на ирокезских вождей, а не на христианнейших государей великой европейской страны. Чуть позже появился структурализм, окончательно отде­ливший «антропологию» от «истории»: «история структур» и «куль­турных кодов» есть не «история» (во всех смыслах), а «изменение». Здесь меня интересует не содержание, ход и результаты этого процесса «отказа от истории», а его исторические обстоятельства. Этот отказ, безусловно, носил модернистский характер и был след­ствием ужасающей Первой мировой войны. Европейцы (а чуть поз­же американцы - но несколько по-иному 1) от «истории» «устали», они хотели проснуться от ее «кошмара», освободиться от нее, что­бы история больше не отправила их в идиотские окопы 4 . Одним из главных инструментов пробуждения от «истории» стал вневремен­ной «миф», который в 20-30-е годы стали с разных сторон «иссле­довать», «узнавать», «возрождать», «создавать». Конечно, то, что делал Пропп, сильно отличалось от манифестов сюрреалистов, док­ладов в Коллеже Социологии и особенно от идеологической прак­тики нацизма; но исторически все эти вещи являются производны­ми одной эпохи. Спустя примерно сорок лет от истории стали отказываться уже не модернисты, а постмодернисты - и совсем по другим причинам. Увядание универсалистских модернистских кон­цепций предопределил временный успех крайнего релятивизма; именно он растворил историю в «историческом нарративе», лишив ее любого смысла, кроме жанрового.

1 Вне времени и истории Потому iак сладко историзировать историче­
ского антрополог.

2 Как и физически нет этого самого «поля»
1 Учитывая «молодость» этой нации

4 В конце концов они отравились-таки и окопы и даже в лагеря cuepin. но только вот отравила их гуда не «истрия», а «миф»

В Михаилан

Книга Вадима Михаилина имеет подзаголовок «Простран­ственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции» Уже это сигнализирует о гом, что «истории» в ней нет - так как нет «времени» Здесь существуют только разно­образные пространства и царящие в них культурные коды Эта книга не «не-», а «а-исторична» При этом а-историзм Михаили­на носит принципиально модернистский характер и принципи­ально тяготеет к модернистскому «большому сжлю» Я думаю, что его книга вообще есть один из последних модернистских про­ектов в гуманитарных знаниях

Попробуем понять, что же - помимо универсальных антропо­логических смыслов - скрывается за михаилинским «простран­ством» «Пространство» - очень русская и очень британская тема Русская, потому что «ледяная пустыня», потому что «три дня ска чи - не доскачешь», потому что «одна шестая» Россия вообще прежде всего «пространство», а потом уже «время», «история» и проч Но в этой теме очень важен и британский поворот" «Про­странство» - это гигантские британские колонии, Индия, Африка, Азия, Австралия, то есть те самые места, где проживают племена и народы, являющиеся естественным материалом для исследования антрополога Британский джентльмен, отправляясь в колонии, сохранял множество привычек из жизни метрополии, однако в каком-нибудь Пешеваре он вытворял вещи, совершенно не совме­стимые с мирными домиками родного Дербишира Именно так работали те самые «пространственно ориентированные коды», о которых написана книга, находящаяся сейчас от читателя на рас­стоянии последнего абзаца моего «Непредисловия» Да и сама эта книга построена по пространственному принципу - автор путеше­ствует, идет «тропой звериных слов» по нескольким избранным им пространствам (от Скифии и гомеровского эпоса до современной российской тюрьмы и порноискусства) и обстоятельно высвобож­дает все те же самые неизменные культурные коды Какие 7 Чтобы узнать это, надо прочесть книгу

И последнее Книга Вадима Михаилина хотя и повествует о пространственно ориентированных культурных кодах, очень мно­гое говорит о времени, нашем времени И о попытках не попасть под воздействие (даже очарование) уловок этого самого нашего времени Иными словами, она и об истории тоже

Кирилл Кобрин

1 Напомню читателям еще одну ипостась Вадима Михан 1ина - он извес­тный переводчик с ашлиискою Именно Михаи inn подарил русскому чита­телю колониальный, ориентл шыскии «Александрийский кварге!» Лоренса Даррелла и ультрамодерниыекую прозу Герiруды Слаип

Эта книга являет собой результат пяти лет работы с комплек­сом гипотез в области исторической, культурной и социальной антропологии, который еще в 1999 году получил рабочее название «пространственно-магнетического подхода». Термин вынужденно точен, а потому его приходится объяснять. Речь прежде всего идет о детерминированности различных культурных практик (поведен­ческих модусов, навыков социальной самоорганизации, кодовых систем, способов мировосприятия) той территорией, на которой в данный момент находится индивид или группа индивидов. Причем термин «территория» (или «зона») здесь понимается не с чисто пространственной, а с культурно-антропологической точки зрения и восходит к антропологической теории, имеющей отношение к событиям весьма далеким (по времени) от тех феноменов, которые я выбрал в качестве объектов исследования.

В свое время американский антрополог Оуэн Лавджой, рассуж­дая о причинах, породивших человеческое прямохождение, высказал гипотезу о цепи факторов, собственно и по­родивших человека как биологический вид. Одним из этих факто­ров, имевшим определяющее значение, он счел изменение в спо­собе воспроизводства, позволившее антропоидам резко повысить численность популяции при одновременном наращивании выиг­рышных стратегий выживания. Высшие человекообразные обезь­яны, с его точки зрения, вымирают в первую очередь потому, что рожают слишком умных детей. Крупный мозг, позволяющий рез­ко увеличить количество потенциально доступных поведенческих навыков, требует, во-первых, длительного внутриутробного пери­ода созревания плода, а во-вторых, еще более длительного перио­да «детства», необходимого для усвоения соответствующих навы­ков, уже накопленных группой к моменту рождения детеныша. В результате период от рождения одного детеныша до рождения дру­гого затягивается на долгие годы, поскольку самка просто не мо­жет «позволить себе второго», пока «не поставит на ноги первого».

С точки зрения Оуэна Лавджоя, гоминиды решили эту пробле­му изящно и просто. Они придумали «детский садик». В самом Деле, зачем каждой самке таскать на себе своего детеныша (что, помимо прочего, приводит к ограничению мобильности и к ухуд­шению собственного рациона), когда две-три взрослые самки при

В. Михаилин

Помощи нескольких неполовозрелых «девочек» (которые еще не могут иметь собственных детей, но вполне в состоянии ухаживать за чужими) могут обеспечить относительную безопасность и ухо­женность детенышей всей стаи. При этом большая часть взрослых самок не отходит далеко от «гнездовой зоны». Самцы же проходят эту зону, ничего не потребляя, но зато, не будучи отныне скованы детеньпиами и самками, могут существенно расширить внешние границы «своей» территории. Данная стратегия «развязывает руки» большинству стаи, которая отныне может позволить себе выраба­тывать совершенно иные способы «потребления территории». А кроме того, таким образом снимается «ограничитель рождаемости»: человек, как известно, едва ли не единственный биологический вид, который совокупляется и размножается вне прямой зависимо­сти от каких бы то ни было сезонных, периодических и других при­родных факторов.

Новые способы «потребления территории», по Лавджою, в пер­вую очередь сводятся к принципиальному размежеванию зон и способов добычи пищи между различными группами доселе еди­ной «стаи». Лавджой сравнивает между собой две территориальные матрицы, связанные с половозрастной дифференциацией пищевых территорий предполагаемых антропоидов. На первой, соответству­ющей ранним стадиям развития прямохождения (каковое в теории Лавджоя сцеплено с развитием целого ряда иных экологических, биологических и социально-групповых факторов), пищевые зоны самцов и самок фактически совпадают. На второй, условно «фи­нальной», «собственно человеческой» (промежуточные стадии я опускаю), выделены три четко различные зоны: 1) центральная, соответствующая территории совместного проживания всей груп­пы, разбитой в этом случае на нуклеарные семейные пары, она же зона «детского сада», она же - в дальнейшем - зона накопления запасов пищи и проч.; 2) серединная, соответствующая «женской» пищевой территории, и 3) окраинная, пищевая территория самцов. Поскольку Лавджоя интересовала почти исключительно проблема происхождения бипедии, он фактически обошел вниманием ис­ключительную, архетипическую, на мой взгляд, социокультурную значимость выведенной им «окончательной» схемы для всей даль­нейшей истории человечества.

При неизбежном в данной территориальной схеме принципе формирования групп, занятых активными поисками пищи, по по­ловозрастному признаку должна достаточно рано и четко обозна­читься половозрастная специализация как в видах и способах до­бывания пищи, так и в формах поведения, адекватных данным способам добывания пищи. Инвариантность поведения в данном контексте имеет жесткую территориальную привязанность. Те ка-

Чества, которые необходимы взрослому самцу на «охотничьей» тер­ритории (агрессивность, ориентированность на группу и т.д.), от­кровенно противоположны тем качествам, которые приемлемы в качестве системообразующих на территории совместного прожи­вания ряда индивидуальных семейных коллективов (так, уровень агрессивности должен быть неминуемо снижен, ориентация на коллектив должна, по крайней мере, сочетаться с отстаиванием ин­тересов собственной семьи). Следовательно, должны существовать механизмы, во-первых, запоминания и накопления разных взаимо­исключающих форм поведения, а во-вторых, актуализации данной конкретной поведенческой системы в тех или иных адекватных ей условиях. При этом применительно к данной конкретной терри­тории все остальные способы поведения, свойственные «иным» территориям, являются избыточными. Данная схема приводит к возникновению особой «револьверной» структуры сознания, свой­ственной, на мой взгляд, практически всем известным архаическим культурам. Суть этой структуры заключается в том, что каждая культурно маркированная территория автоматически «включает» адекватные ей формы поведения и «выключает» все остальные, с ней не совместимые. Отсюда - жесткая привязанность архаиче­ских культур к ритуалу, который, по сути, является узаконенным средством «вспомнить» латентно присутствующие в коллективной памяти избыточные формы поведения и обеспечить «правильный» (то есть не угрожающий идентичности как отдельного индивида, так и коллектива в целом) магический переход. Отсюда - необхо­димость тотального кодирования всей окружающей среды: по­скольку для поддержания «культурной адекватности» всякий фено­мен неминуемо должен быть «вписан» в одну из культурных зон, маркером которой он отныне и становится.

Отсюда - и еще одно необходимое мне понятие: магистичес- кий. Употребительное в традиционном европейском знании поня­тие магического предполагает целенаправленное использование человеком тех кодов, при помощи которых он систематизирует окружающий мир. Человек, который вызывает дождь, разбрызги­вая воду, или насылает порчу, прокалывая иглой восковую фигур­ку врага, несомненно совершает магическое действие. Магия - это власть человека над кодом.

Однако существует и обратная зависимость. Человек зачастую не осознает причин, по которым совершает те или иные поступки, актуализирует те или иные поведенческие формы: в таких случаях его действия совершаются «под воздействием момента», «чувства», «порыва» и т.д. Он просто начинает вести себя иначе, чем пять минут тому назад, не отдавая себе отчета в том, что усвоенная им когда-то и доведенная до автоматизма система реакций на кодовые

В Михаил и н

раздражители, маркирующие переход из одной культурной зоны в другую, просто «включила» в нем иную модель поведения Четве­ро интеллигентных русскоговорящих мужчин, решивших отпра­виться на рыбалку, начнут говорить на мате (или, по крайней мере, не испытывать внутреннего дискомфорта при употреблении дан­ного вербального кода), как только пересекут границу «культурной» городской территории и останутся одни, то есть как только совме­стятся системы кодовых маркеров, регулирующие внешнее (иная культурная зона) и внутреннее (иной способ организации внут-ригрупповой структуры и взаимодействия с другими группами) пространство И они перестанут говорить на мате, как только ся­дут в «обратный автобус»

Итак, магистика - это власть кода над человеком Магия и магистика идут рука об руку и зачастую с трудом от­личимы друг от друга Когда современный человек стучит по дере­ву или плюет через плечо, произнося благое пожелание, он совер­шает магическое действие, вписанное в логику «апотропеической безопасности» Однако действие это зачастую имеет характер чис­то автоматический - либо подчеркнуто, демонстративно ритуали-зованный я делаю так потому, что так принято делать, и хочу соблюсти все «кодовые» условности Таким образом, человек «со­глашается уступить коду» целенаправленно принимая его власть над собой и приобретая таким образом в его рамках большую по­веденческую свободу В современной городской ситуации, где все основные культурные зоны перемешаны между собой, подобная свобода «балансирования на грани» и жонглирования различными кодовыми и поведенческими навыками приравнена к know how культурной адекватности Впрочем, с тем большим удовольствием современный городской человек окунается в «чистую», «беспри­месную» магистику чему самое лучшее свидетельство - знамени­тый «эффект толпы»

Однако для того, чтобы изучить тот «культурный коктейль», который плещется внутри современного городского человека, нуж­но прежде всего выделить основные компоненты этого коктейля, определить их состав и свойства и - разобраться в исторически сложившихся способах и пропорциях смешивания ингредиентов Собственно этому и посвящена моя книга

БЛАГОДАРНОСТИ

Прежде всего я хочу выразить искреннюю признательность той команде, с которой работаю на протяжении нескольких по­следних лет. Одни и те же несколько человек вели с 2002 года в Саратовском госуниверситете семинар «Пространственно-магне­тические аспекты культуры», а затем, в 2004-м, составили костяк Лаборатории исторической, социальной и культурной антрополо­гии. Сергей Трунев, Ольга Фомичева и Екатерина Решетникова все эти годы были той референтной группой, на которой я опро­бовал только что родившиеся концепции и каждый участник ко­торой, в свою очередь, генерировал собственные идеи и подходы, позволившие существенно расширить область применения базо­вой системы гипотез и скорректировать отдельные положения и направления исследовательской деятельности. Счастливая атмо­сфера непрерывного творчества стала на эти несколько лет тем воздухом, которым мы дышали практически постоянно. У каждо­го из троих имелась своя сложившаяся сфера научных интересов, но мы по-прежнему можем себе позволить роскошь едва ли не полного взаимопонимания: за что - отдельная благодарность.

Все вышесказанное касается и нашего «московского филиала» в лице Ирины Ковалевой и Антона Нестерова, благодарность ко­торым вынесена в отдельную строку - только ради того, чтобы вынести ее в отдельную строку.

Обсуждение основных положений - и возникающих по ходу «боковых ответвлений», порою вполне завиральных, - стало по­водом для знакомства с Натальей Сергиевой, Еленой Рабинович, Светланой Адоньевой, Ириной Прохоровой, Кириллом Кобри­ным, Ильей Кукулиным, Ильей Калининым, Александром Дмит­риевым, Александром Синициным, Светланой Комаровой, Ни­ком Алленом, сэром Джоном Бордменом, Аленом Шнаппом, Анни Шнапп-Гурбейон, Франсуа Лиссаррагом, Франсуа де Поли-ньяком, Вероник Шильц, Жан-Клодом Шмиттом, Андреасом Виттенбергом, Ниной Стравчински, Кэтрин Мерридейл и многи­ми другими значимыми для меня людьми, чье мнение я высоко ценю и коим благодарен за ум, профессионализм, открытость и готовность помочь.

Своей семье я благодарен за самый факт существования этих людей со мной рядом и за то терпение, с которым они к этому об­стоятельству относятся.

А посвятить эту книгу я хочу Григорию Степановичу Михай-лину и Василию Павловичу Позднышеву, саратовскому крестьяни­ну и донскому казаку, моим дедам, каждый из которых был млад­шим сыном в своей семье: почему и остался в живых.

ПЕКТОРАЛЬ ИЗ ТОЛСТОЙ МОГИЛЫ

И ПРОБЛЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ

СКИФСКОГО ЗВЕРИНОГО СТИЛЯ 1

Вышедшая еще в 1985 году фундаментальная монография Д.С. Раевского «Модель мира скифской культуры» справедливо претендовала на создание в отечественной науке прецедента сис­темного и полного (в меру имеющегося материала) рассмотрения вопроса о формировании вероятностной модели скифского миро­воззрения. Выдвинутая автором концепция базируется на глубо­ком анализе археологических и литературных дискурсов и вписы­вает скифскую модель мира в широкий иранский, индоиранский и индоевропейский контекст. По моему мнению, эту книгу мож­но до сей поры с полным основанием считать вершиной совре­менной отечественной скифологии. Мастерски выполненные Д.С. Раевским интерпретации конкретных скифских «текстов» и целых семантических комплексов опираются на строго системную методологическую базу. Однако именно эта база, с моей точки зрения, время от времени и подводит автора, ставя его интерпре-тативные техники в зависимость от далеко не всегда адекватной материалу структурно-семиотической модели. В результате ориги­нальные и концептуальные авторские наблюдения оформляются в достаточно спорную, на мой взгляд, интерпретативную систему, которой я и хотел бы противопоставить свою собственную, опи­рающуюся на анализ привлеченного Д.С. Раевским семантиче­ского материала.

1. ПЕКТОРАЛЬ КАК ЕДИНЫЙ ТЕКСТ. ОСОБЕННОСТИ «СТРУКТУРНО-ТОПОГРАФИЧЕСКОГО» КОДА

Посвятив всестороннему анализу знаменитой пекторали из кургана Толстая Могила четвертую, завершающую главу своего исследования и назвав эту главу «Греко-скифская космограмма», Д.С Раевский одним этим вычленил данный скифский торевтичес-

1 Первая публикация [Михайлин 2003] Для мшимо и)длпия rckci бы i переработан и дополнен

В. Михайлин. Тропа звериных слов

Она представляет собой ажурный золотой нагрудник из четы­рех витых жгутов, скрепленных на сомкнутых концах узорными обоймами и львиными головками. Пространство между жгутами образует три лунарных поля, на которых размещены различные изображения. Центральное место в верхнем поясе занимают фигу­ры двух полуобнаженных мужчин, растянувших за рукава одеяние из овечьего меха и, видимо, заканчивающих его шитье. По обе сто­роны от них расположены фигуры самок домашних животных с детенышами, между которыми находятся две фигуры скифских юношей; один из них доит овцу, другой затыкает амфору, в кото­рую, очевидно, слито надоенное молоко. С каждой стороны эту композицию завершает фигурка птицы. Средний пояс заполнен

1 Вероятнее всего, греческий по исполнению, но скифский по «содержа­
нию». Анализ проблемы взаимоотношений между скифским «заказом» и гре­
ческим «исполнением» также дан в исходной работе.

2 В той же работе см. также представительную библиографию по интере­
сующей нас проблеме и по скифологии вообще, а также критический разбор
ряда авторских концепций - в том числе и нескольких интерпретаций «тек­
ста» пекторали. Критика интерпретаций Б.Н. Мозолевского, Д.А. Мачинско-
го, А.П. Манцевич и других настолько полна и убедительна, что я не считаю
нужным снова поднимать здесь связанные с ней вопросы.

Причудливо изгибающимися побегами аканфа, на которых раз­мещены пять фигурок птиц - одна строго по центру и по две с каж­дой стороны. Наконец, в нижнем поясе мы видим трижды повто­ренную сцену терзания лошади парой грифонов; к этой компози­ции примыкают сиены терзания кошачьими хищниками с одной стороны - оленя, с другой - кабана. Завершается этот пояс с каж­дой стороны изображением собаки, преследующей зайца, а также

Til пары кузнечиков.

4 [Раевский 1985: 181]

При анализе семантики пекторали Д.С. Раевский, в отличие от своих предшественников и совершенно, на мой взгляд, оправдан­но, предпочитает «путь не от сюжетной сцены, хотя бы и занима­ющей в ней центральное (и композиционно, и по смыслу) место, а от общей структуры памятника», ставя перед собой задачу «ана­лизировать всю совокупность представленных мотивов и отноше­ний между ними» [Раевский 1985: 187]. Первым делом он ориен­тирует изобразительный текст в пространстве, отталкиваясь при этом как от «положения пекторали в личном уборе ее носителя» [Раевский 1985: 188], так и от семантики представленных в тех или иных ее частях образов. Определив средний фриз как по преиму­ществу орнаментальный, он сосредотачивается далее на смысловых характеристиках и бинарном семантическом противопоставлении двух «крайних» фризов, определяя один как «верхний» и «централь­ный», а другой - как «нижний» и «внешний», «периферийный».

При этом «верхний/центральный» фриз жестко увязывается автором с миром «культуры», «плодородия» и с «серединным», че­ловеческим миром вообще. Помещенные на фризе фигурки самок домашних животных с детенышами как нельзя лучше соответству­ют этой идее. Строгая же иерархичность симметрического изобра­жения, которое повторяет традиционный в индоиранских источни­ках ряд «пяти частей скота» (человек-лошадь-корова-овца-коза), позволяет вписать верхний фриз в более широкий смысловой кон­текст и трактовать его как «своего рода изобразительный эквива­лент магической формулы, обеспечивающей благополучие, и преж­де всего умножение скота» [Раевский 1985: 195]. Центральная в «верхнем» фризе композиция (два скифа с овчинной рубахой) трак­туется как семантически связанная с «той же идеей плодородия и процветания» [Раевский 1985: 196] на основе достаточно широких параллелей с трактованными в духе прокреативной магичности римскими, хеттскими, греческими и славянскими ритуалами и фольклорными текстами.

«Нижний/внешний» фриз, заполненный по преимуществу сце­нами терзания или погони, трактуется через посредство базисного

В Мыхаилин Тропа 1вериных с юн

Для всей работы «толкования мотива терзания в искусстве Скифии как метафорического обозначения смерти во имя рождения, как своего рода изобразительного эквивалента жертвоприношения ради поддержания установленного миропорядка животные, терза­емые в нижнем регистре, погибают для того, чтобы произошел акт рождения, воплощенный в образах верхнего регистра» [Раевский 1985 191]

Дальнейшая логика исследования очевидна, если исходить из не потерявших и по сию пору позиций в отечественных гуманитар­ных науках тартуско-московских структурно-семиотических моде­лей Впрочем, именно желание во что бы то ни стало привязать семантику того или иного образа к базисной для этой школы струк­турной модели и подрывает изнутри единство авторской схемы анализа

Центром композиции становится, естественно, мировое древо, представленное в пекторали центральным, растительно-орнамен­тальным фризом (аналогия подкрепляется вплетенными в орна­мент изображениями птиц, характерных обитателей верхней трети мирового древа") Основанием для такого прочтения центрально­го фриза является также то обстоятельство, что этот «побег» «слу­жит главным организующим элементом, связующим верхний и нижний фризы (iesp верхний и нижний миры), что соответствует функции мирового древа» [Раевский 1985 200] Почему в данном случае мировое древо организует пространство в горизонтальной плоскости, причем верхний и нижний миры размещены от него по обе стороны, а птицы, которые, по логике вещей, должны быть привязаны к верхней части дерева, явно тяготеют к его середине (если и вовсе не к корням - при том что в центре «растительного» фриза расположена пальметта, из которой, согласно Д С Раевско­му, «произрастает растительный побег» [Раевский 1985 201]), ав­тор не объясняет

Другим претендентом на роль мирового древа становится вер­тикальная ось композиции, организующая, с точки зрения автора, ряд символических изображений согласно все той же традицион­ной трехчастной логике В этом случае образы, помещенные в цен­тре каждого фриза, организуются автором вокруг центральной оси таким образом, чтобы их смысл так или иначе отвечал месту каж­дого в соответствующей «части» мирового древа Так, самым «верх­ним» образом оказывается висящий над головой одного из по­луобнаженных скифов горит с луком Автор замечает по этому поводу, что

« одни из которых клюют кн ветви а другие - нет как известно ло традиционный мотив связанный в ин-тоиранскоч мире с мировым древом > (Раевский 1985 2001

• 1. От автора
• 2. Благодарности
• 3. СКИФЫ
• 4. Золотое лекало судьбы: пектораль из Толстой
• 5. Могилы и проблема интерпретации скифского
• 6. звериного стиля
• 7. 1. Пектораль как единый текст. Особенности
• 8. "структурно-топографического" кода
• 9. 2. Понятие "судьбы" и его текстуальные
• 10. репрезентации в контексте архаичных и
• 11. "эпических" культур
• 12. 2.1. Нарратив, протагонист, "судьба"
• 13. 2.2. Изобразительный текст и "судьба"
• 14. 2.3. Пектораль из Толстой Могилы как ритуальный
• 15. текст "второго порядка"
• 16. 3. Интерпретация конкретных образов: заяц и пес
• 17. 3.1. Общие соображения
• 18. 3.2. "Заячий" сюжет у Д.С. Раевского
• 19. 3.3. "Заячий секс"
• 20. 3.4. "Заячий" сюжет у Геродота
• 21. 3.5. Еще несколько ираноязычных зайцев
• 22. 3.6. Территориальная динамика и проблема
• 23. "отеческих могил"
• 24. 4. Интерпретация конкретных образов: лев, пард,
• 25. олень, кабан
• 26. 5. Интерпретация конкретных образов: конь
• 27. 6. Интерпретация конкретных образов: грифон
• 28. 6.1. Общие соображения
• 29. 6.2. "Орлиная" составляющая грифона и
• 30. общеиранский фарн
• 31. 6.2.1. Иранский фарн: общие соображения
• 32. 6.2.2. Иранский фарн и его кодовые маркеры:
• 33. баран и нахчир
• 34. 6.2.3. Иранский фарн и его кодовые маркеры: орел
• 35. 6.3. "Змеиная" составляющая грифона, ритуалы
• 36. перехода и несколько женских персонажей
• 37. скифского пантеона
• 38. 7. Предварительные итоги: общая логика
• 39. построения нижнего фриза пекторали
• 40. 8. Верхний фриз пекторали и ее общая
• 41. семантическая структура
• 42. ГРЕКИ
• 43. Выбор Ахилла
• 44. 1. Экспозиция
• 45. 2. Доля старшего сына, доля младшего сына
• 46. 3. Грехи Агамемнона
• 47. 4. Ахилл меж двух судеб
• 48. 5. Ситуация статусной неопределенности
• 49. 6. Историко-литературный аспект: литература в
• 50. системе легитимации элит
• 51. Смерть Аякса
• 52. 1. Аякс и Ахилл: экспозиция
• 53. 2. Сюжет и вопросы к сюжету
• 54. 3. Гнев Аякса: Одиссей
• 55. 4. Позор Аякса: Агамемнон
• 56. 5. Самоубийство "неуязвимого" Аякса: Афина
• 57. 6. Самоубийство и погребение Аякса: Тевкр и
• 58. Еврисак
• 59. 7. Аякс и Ахилл: заключение
• 60. 8. Постскриптум: Аяксова могила
• 61. Дионисова борода: природа и эволюция
• 62. древнегреческого пиршественного пространства
• 63. 1. Дионис и современный миф о Дионисе
• 64. 2. Пространство древнегреческого симпосия и его
• 65. кодовые маркеры
• 66. 3. Социальный контекст
• 67. 4. Эволюция пиршественного пространства
• 68. Древнегреческая "игривая" культура и
• 69. европейская порнография новейшего времени
• 70. Аполлоновы лярвы: состязательный спорт в
• 71. древнегреческой и новейшей культурных
• 72. традициях
• 73. 1. Кубертенов клон
• 74. 2. Греческое счастье
• 75. 3. Игры и погребальная обрядность
• 76. 4. Мифологические и магнетические мотивации
• 77. 5. Развитие традиции
• 78. АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ
• 79. Русский мат как мужской обсценный код: проблема
• 80. происхождения и эволюция статуса
• 81. 1. "Песья лая". Русский мат как территориально
• 82. (магистически) обусловленный мужской речевой
• 83. код
• 84. 2. Возрастная обусловленность песьего/волчьего
• 85. статуса
• 86. 3. Исходная амбивалентность песьего/волчьего
• 87. статуса
• 88. 4. Магический смысл ключевой формулы
• 89. 5. Специфика, функции и статус матерных речевых
• 90. практик в контексте их
• 91. магически-территориальной привязанности
• 92. 6. Копрологические обсценные практики и их связь
• 93. с "песьей лаей"
• 94. 7. "Волчья" составляющая ряда европейских
• 95. социально-культурных феноменов
• 96. 8. Изменения статуса и социальных функций
• 97. мужских обсценных кодов в отечественной
• 98. культуре первой половины XX века
• 99. 9. Мат в системе кодовых практик Российской
• 100. армии и проблема самоорганизации армейского
• 101. сообщества
• 102. 10. Социальные практики "перекодирования".
• 103. Взаимоотношения между официозными и
• 104. маргинальными кодами в системе советского
• 105. общества
• 106. Между волком и собакой: героический дискурс в
• 107. раннесредневековой и советской культурных
• 108. традициях
• 109. 1. Место героической эпохи в линейной временной
• 110. перспективе
• 111. 2. Героическая смерть как основное содержание
• 112. героического (эпического) текста
• 113. 3. Волк и пёс: разыскания в области одного из
• 114. основных эпических сюжетов
• 115. 3.1. Выделение сюжета. Связь с ритуалом -
• 116. предварительная интерпретация
• 117. 3.2. Перебранка между Синфьотли и Гудмундом как
• 118. ритуальная практика
• 119. 3.3. Дальнейшие "волчье-собачьи" параллели в
• 120. древнегерманской героической традиции
• 121. 3.4. Возможные параллели в древнегерманской
• 122. мифологической традиции
• 123. 3.5. Роль и функции женского персонажа в
• 124. противостоянии между "волками" и "собаками".
• 125. Итоговая интерпретация "основного" сюжета и
• 126. ритуала
• 127. 3.6. Жрец в женской одежде. Вепрь
• 128. 4. Трансформации "волчье-собачьего" комплекса в
• 129. эпоху ранних варварских королевств (V-VI вв.) и
• 130. дальнейшие пути эпической героики
• 131. 5. Советский героический дискурс
• 132. Страхи и неуместность
• 133. "Современное" и "маргинальное" в европейском
• 134. постромантическом дискурсе
• 135. Автопортрет Алисы в Зазеркалье
• 136. 1. Читательский успех и писательские обиды.
• 137. Нечто вроде введения
• 138. 2. "Я расскажу вам о себе": новейшая европейская
• 139. традиция лирического нарратива, и что с ней
• 140. сделала Гертруда Стайн
• 141. 3. Сквозь Зеркало, и что Алиса там нашла
• 142. Переведи меня через made in: несколько замечаний
• 143. о художественном переводе и о поисках канонов
• 144. 1. Художественный перевод как обращение к
• 145. чужой культурной памяти
• 146. 2. Художественный перевод как область мифа
• 147. 3. Художественный перевод как культурное сито
• 148. 4. Перевод в постсоветском культурном
• 149. пространстве. Разрушение канона
• 150. 5. Перевод и поиск нового канона
• 151. Сокращения
• 152. Общая библиография
• 153. Список иллюстраций
• 154. Именной указатель

n1.doc

ТРОПА ЗВЕРИНЫХ СЛОВ

Пространственно ориентированные

Культурные коды

В индоевропейской традиции

Новое литературное обозрение

УДК 930.84(4) ББК 63.3(4)-7

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. L1II

Михайлин В. М69 Тропа звериных слов: Пространственно ориентированные культур­ ные коды в индоевропейской традиции / Предисл. К. Кобрина. - М.: Новое литературное обозрение, 2005. - 540 с, ил.

В книге предложен инновационный подход к исследованию самых разных культурных феноменов, свойственных индоевропейскому кругу культур. Скиф­ский «звериный стиль» и русский мат, культура древнегреческого застолья и нравы архаических воинских сообществ, природа спортивных состязаний и культурных кодов, лежащих в основе классических литературных традиций, - каждое из этих явлений становится предметом заинтересованного антрополо­гического анализа, в результате которого все они начинают складываться в еди­ную непротиворечивую картину. Картину трехтысячелетней европейской куль­туры, увиденной под неожиданным и непривычным углом зрения.

УДК 930.84(4) ББК 63.3(4)-7

ISBN 5-86793-392-х

© В. Михайлин, 2005

© К. Кобрин. Предисл., 2005

© Художественное оформление. «Новое литературное обозрение», 2005

Тропа суть множественное число от тролос;".

Михаил Еремин

1 Трблос, (др -греч ) - направление; способ, образ, манера, лад; характер, нрав, обычай, обыкновение, образ действия, поведение; оборот речи, троп; музыкальная тонация, лад; форма силлогизма, фигура.

НЕПРЕДИСЛОВИЕ

Современному мыслителю это чрезвы­чайно трудно сделать, потому что современ­ный мыслитель всегда безумно увлечен ис­торически сам собой, своим местом

Это очень забавно.

Александр Пятигорский

Нет, это не «предисловие» - по многим причинам. Во-первых, сомнителен сам жанр, предполагающий либо умудренного годами и славой предисловщика, вводящего в мир взрослых дядей юного дебютанта (дебютантку)", либо - как это было в недавние еще годы - идеологически выдержанного (на худой конец, «идеологи­чески сдержанного») препроводителя сочинения прогрессивного иностранца в руки пышущего идейным здоровьем советского чи­тателя. Во-вторых, сомнительна ситуация, когда книге предпослано предисловие. Что в таком случае предполагается? Что кто-то не поймет это сочинение, а потому нужно заранее его истолковать? Это попахивает недоверием к читателю, а с такой подозрительно­стью я решительно не согласен и на такое дело не подписывался. В-третьих, предисловия часто пишут в том случае, когда автор мертв, сочинения его забыты (или полузабыты) и заботливый из­датель (вкупе с публикатором) пытается преподнести хорошо забы­тое старое как ужасно актуальное новое. В моем случае все совсем не так. Автор - Вадим Михайлин - жив-здоров, известен, тексты, вошедшие в эту книгу, широко публиковались, и он совершенно не нуждается ни в проводниках, ни в препроводителях, ни в публика­торах. Оттого «предисловия» я писать не буду.

Да и кто я такой, чтобы писать предисловие к книге по ис­торической антропологии 7 Я никогда профессионально не за­нимался этим предметом, а в своих исторических занятиях редко переходил границы проверенного десятилетиями ползучего по­зитивизма. Впрочем, зацепочка есть. Я - в качестве редактора отдела «Практика» журнала «Новое литературное обозрение» - пе­чатал (предварительно прочитав и вычитав) многие тексты, вошед­шие в эту книгу. А читая и вычитывая, размышлял над ними в каче-

1 Оценить умеыноиь jroio образа можно, тишь прочитав находящуюся за моей спиной кни!>

В. Михайлин

Стве историка, занимающегося не совсем свойственным мне делом. И вот то, до чего я додумался за эти годы, вылилось в нижеследу­ющие сумбурные заметки (историзирующего) историка.

С попытки историзировать историческую антропологию и нач­ну. Почему и когда появилась «историческая антропология»? Ког­да и почему возникло желание рассматривать «исторические» на­роды как «неисторические», исследовать, к примеру, отношение к смерти какого-нибудь «цивилизованного француза», будто он не француз, а австралийский абориген 1 ? Ответ очевиден: когда тради­ционное для XIX века представление об «истории» (преимуще­ственно «политической», но - отдельно- и «экономической», «культурной» и даже «социальной»; последняя в конце позапрош­лого века равнялась так называемой «народной», вспомним хотя бы Грина) было подвергнуто сомнению. Это сомнение постепенно, а потом уже и стремительно разрушило «историю» как предмет, при­чем главным орудием ее уничтожения стало требование «научно­сти». История, как физика или математика, должна иметь свои за­кономерности: с момента произнесения этой фразы атом истории распался на специфический «исторический нарратив», являющий­ся, как нам объяснили «новые историки», просто одним из лите­ратурных жанров, и на многочисленные частицы, которые можно туманно назвать «науками о человеке». Энергия, освободившаяся в результате распада атома истории, оказалась гигантской и очень полезной - там, где ее использовали в мирных целях. К концу прошлого века эта энергия так преобразовала ландшафт гуманитар­ных наук, что узнать в нем индустриальный пейзаж эпохи конвей­ерного производства «национальных историй» решительно невоз­можно. Ленин, сидя на Капри, увлекся современной ему физикой и написал (ставшее потом принудительно знаменитым) сочинение, в котором разом уверял, что «материя исчезла» и «электрон прак­тически неисчерпаем». Никто не смог объяснить ему, что исчезла не «материя», а то, что он, вслед за некоторыми авторами XVIII и XIX веков, считал «материей». Так вот, можно ли то же самое ска­зать об «истории»?

Не буду множить банальности и пересказывать подготовленно­му читателю содержание спецкурса, который обычно читают на первом курсе истфака и который называется «Введение в специаль­ность». Или того, который читают уже курсе на третьем под общим ничего не значащим названием «Историография». Исторически под «историей» понимали разное - это ясно. Столь же ясно, что не совсем разное: некий общий субстрат «истории» существовал всегда - утех народов, которые занимались сохранением и написа-

1 Иногда мне кажется, что «историческая антропология» есть не что иное, как «ашропология исторических народов»

9

Нием «истории». Еще более очевидно, что субстрат этот имеет от­ношение ко «времени», а не, скажем, к «пространству». Оттого тре­бование предъявить специфические «исторические закономерно­сти», чтобы доказать принадлежность «истории» к рангу «наук», мгновенно привело к распаду этого самого субстрата: «законо­мерный» - значит «повторяемый», «неизменный во времени». В результате (во многом усилиями «анналистов») «история» стала по­степенно перемешаться из «времени» в «пространство», от соб­ственно «истории» к «исторической антропологии». Исследователь решительно «выходит вон» из того времени и той культуры, кото­рую он изучает, он оказывается в другом пространстве и как бы вне времени 1 и уже оттуда наблюдает за объектом своего исследования. Он - антрополог, проводящий полевые исследования, только вот людей, поведение которых он изучает, уже давно нет в живых 2 . «Короли-чудотворцы» Марка Блока похожи уже на ирокезских вождей, а не на христианнейших государей великой европейской страны. Чуть позже появился структурализм, окончательно отде­ливший «антропологию» от «истории»: «история структур» и «куль­турных кодов» есть не «история» (во всех смыслах), а «изменение». Здесь меня интересует не содержание, ход и результаты этого процесса «отказа от истории», а его исторические обстоятельства. Этот отказ, безусловно, носил модернистский характер и был след­ствием ужасающей Первой мировой войны. Европейцы (а чуть поз­же американцы - но несколько по-иному 1) от «истории» «устали», они хотели проснуться от ее «кошмара», освободиться от нее, что­бы история больше не отправила их в идиотские окопы 4 . Одним из главных инструментов пробуждения от «истории» стал вневремен­ной «миф», который в 20-30-е годы стали с разных сторон «иссле­довать», «узнавать», «возрождать», «создавать». Конечно, то, что делал Пропп, сильно отличалось от манифестов сюрреалистов, док­ладов в Коллеже Социологии и особенно от идеологической прак­тики нацизма; но исторически все эти вещи являются производны­ми одной эпохи. Спустя примерно сорок лет от истории стали отказываться уже не модернисты, а постмодернисты - и совсем по другим причинам. Увядание универсалистских модернистских кон­цепций предопределил временный успех крайнего релятивизма; именно он растворил историю в «историческом нарративе», лишив ее любого смысла, кроме жанрового.

1 Вне времени и истории Потому iак сладко историзировать историче­
ского антрополог.

2 Как и физически нет этого самого «поля»
1 Учитывая «молодость» этой нации

4 В конце концов они отравились-таки и окопы и даже в лагеря cuepin. но только вот отравила их гуда не «истрия», а «миф»

В Михаилан

Книга Вадима Михаилина имеет подзаголовок «Простран­ственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции» Уже это сигнализирует о гом, что «истории» в ней нет - так как нет «времени» Здесь существуют только разно­образные пространства и царящие в них культурные коды Эта книга не «не-», а «а-исторична» При этом а-историзм Михаили­на носит принципиально модернистский характер и принципи­ально тяготеет к модернистскому «большому сжлю» Я думаю, что его книга вообще есть один из последних модернистских про­ектов в гуманитарных знаниях

Попробуем понять, что же - помимо универсальных антропо­логических смыслов - скрывается за михаилинским «простран­ством» «Пространство» - очень русская и очень британская тема Русская, потому что «ледяная пустыня», потому что «три дня ска чи - не доскачешь», потому что «одна шестая» Россия вообще прежде всего «пространство», а потом уже «время», «история» и проч Но в этой теме очень важен и британский поворот" «Про­странство» - это гигантские британские колонии, Индия, Африка, Азия, Австралия, то есть те самые места, где проживают племена и народы, являющиеся естественным материалом для исследования антрополога Британский джентльмен, отправляясь в колонии, сохранял множество привычек из жизни метрополии, однако в каком-нибудь Пешеваре он вытворял вещи, совершенно не совме­стимые с мирными домиками родного Дербишира Именно так работали те самые «пространственно ориентированные коды», о которых написана книга, находящаяся сейчас от читателя на рас­стоянии последнего абзаца моего «Непредисловия» Да и сама эта книга построена по пространственному принципу - автор путеше­ствует, идет «тропой звериных слов» по нескольким избранным им пространствам (от Скифии и гомеровского эпоса до современной российской тюрьмы и порноискусства) и обстоятельно высвобож­дает все те же самые неизменные культурные коды Какие 7 Чтобы узнать это, надо прочесть книгу

И последнее Книга Вадима Михаилина хотя и повествует о пространственно ориентированных культурных кодах, очень мно­гое говорит о времени, нашем времени И о попытках не попасть под воздействие (даже очарование) уловок этого самого нашего времени Иными словами, она и об истории тоже

Кирилл Кобрин

1 Напомню читателям еще одну ипостась Вадима Михан 1ина - он извес­тный переводчик с ашлиискою Именно Михаи inn подарил русскому чита­телю колониальный, ориентл шыскии «Александрийский кварге!» Лоренса Даррелла и ультрамодерниыекую прозу Герiруды Слаип

Эта книга являет собой результат пяти лет работы с комплек­сом гипотез в области исторической, культурной и социальной антропологии, который еще в 1999 году получил рабочее название «пространственно-магнетического подхода». Термин вынужденно точен, а потому его приходится объяснять. Речь прежде всего идет о детерминированности различных культурных практик (поведен­ческих модусов, навыков социальной самоорганизации, кодовых систем, способов мировосприятия) той территорией, на которой в данный момент находится индивид или группа индивидов. Причем термин «территория» (или «зона») здесь понимается не с чисто пространственной, а с культурно-антропологической точки зрения и восходит к антропологической теории, имеющей отношение к событиям весьма далеким (по времени) от тех феноменов, которые я выбрал в качестве объектов исследования.

В свое время американский антрополог Оуэн Лавджой, рассуж­дая о причинах, породивших человеческое прямохождение , высказал гипотезу о цепи факторов, собственно и по­родивших человека как биологический вид. Одним из этих факто­ров, имевшим определяющее значение, он счел изменение в спо­собе воспроизводства, позволившее антропоидам резко повысить численность популяции при одновременном наращивании выиг­рышных стратегий выживания. Высшие человекообразные обезь­яны, с его точки зрения, вымирают в первую очередь потому, что рожают слишком умных детей. Крупный мозг, позволяющий рез­ко увеличить количество потенциально доступных поведенческих навыков, требует, во-первых, длительного внутриутробного пери­ода созревания плода, а во-вторых, еще более длительного перио­да «детства», необходимого для усвоения соответствующих навы­ков, уже накопленных группой к моменту рождения детеныша. В результате период от рождения одного детеныша до рождения дру­гого затягивается на долгие годы, поскольку самка просто не мо­жет «позволить себе второго», пока «не поставит на ноги первого».

С точки зрения Оуэна Лавджоя, гоминиды решили эту пробле­му изящно и просто. Они придумали «детский садик». В самом Деле, зачем каждой самке таскать на себе своего детеныша (что, помимо прочего, приводит к ограничению мобильности и к ухуд­шению собственного рациона), когда две-три взрослые самки при

В. Михаилин

Помощи нескольких неполовозрелых «девочек» (которые еще не могут иметь собственных детей, но вполне в состоянии ухаживать за чужими) могут обеспечить относительную безопасность и ухо­женность детенышей всей стаи. При этом большая часть взрослых самок не отходит далеко от «гнездовой зоны». Самцы же проходят эту зону, ничего не потребляя, но зато, не будучи отныне скованы детеньпиами и самками, могут существенно расширить внешние границы «своей» территории. Данная стратегия «развязывает руки» большинству стаи, которая отныне может позволить себе выраба­тывать совершенно иные способы «потребления территории». А кроме того, таким образом снимается «ограничитель рождаемости»: человек, как известно, едва ли не единственный биологический вид, который совокупляется и размножается вне прямой зависимо­сти от каких бы то ни было сезонных, периодических и других при­родных факторов.

Новые способы «потребления территории», по Лавджою, в пер­вую очередь сводятся к принципиальному размежеванию зон и способов добычи пищи между различными группами доселе еди­ной «стаи». Лавджой сравнивает между собой две территориальные матрицы, связанные с половозрастной дифференциацией пищевых территорий предполагаемых антропоидов. На первой, соответству­ющей ранним стадиям развития прямохождения (каковое в теории Лавджоя сцеплено с развитием целого ряда иных экологических, биологических и социально-групповых факторов), пищевые зоны самцов и самок фактически совпадают. На второй, условно «фи­нальной», «собственно человеческой» (промежуточные стадии я опускаю), выделены три четко различные зоны: 1) центральная, соответствующая территории совместного проживания всей груп­пы, разбитой в этом случае на нуклеарные семейные пары, она же зона «детского сада», она же - в дальнейшем - зона накопления запасов пищи и проч.; 2) серединная, соответствующая «женской» пищевой территории, и 3) окраинная, пищевая территория самцов. Поскольку Лавджоя интересовала почти исключительно проблема происхождения бипедии, он фактически обошел вниманием ис­ключительную, архетипическую, на мой взгляд, социокультурную значимость выведенной им «окончательной» схемы для всей даль­нейшей истории человечества.

При неизбежном в данной территориальной схеме принципе формирования групп, занятых активными поисками пищи, по по­ловозрастному признаку должна достаточно рано и четко обозна­читься половозрастная специализация как в видах и способах до­бывания пищи, так и в формах поведения, адекватных данным способам добывания пищи. Инвариантность поведения в данном контексте имеет жесткую территориальную привязанность. Те ка-

13

Чества, которые необходимы взрослому самцу на «охотничьей» тер­ритории (агрессивность, ориентированность на группу и т.д.), от­кровенно противоположны тем качествам, которые приемлемы в качестве системообразующих на территории совместного прожи­вания ряда индивидуальных семейных коллективов (так, уровень агрессивности должен быть неминуемо снижен, ориентация на коллектив должна, по крайней мере, сочетаться с отстаиванием ин­тересов собственной семьи). Следовательно, должны существовать механизмы, во-первых, запоминания и накопления разных взаимо­исключающих форм поведения, а во-вторых, актуализации данной конкретной поведенческой системы в тех или иных адекватных ей условиях. При этом применительно к данной конкретной терри­тории все остальные способы поведения, свойственные «иным» территориям, являются избыточными. Данная схема приводит к возникновению особой «револьверной» структуры сознания, свой­ственной, на мой взгляд, практически всем известным архаическим культурам. Суть этой структуры заключается в том, что каждая культурно маркированная территория автоматически «включает» адекватные ей формы поведения и «выключает» все остальные, с ней не совместимые. Отсюда - жесткая привязанность архаиче­ских культур к ритуалу, который, по сути, является узаконенным средством «вспомнить» латентно присутствующие в коллективной памяти избыточные формы поведения и обеспечить «правильный» (то есть не угрожающий идентичности как отдельного индивида, так и коллектива в целом) магический переход. Отсюда - необхо­димость тотального кодирования всей окружающей среды: по­скольку для поддержания «культурной адекватности» всякий фено­мен неминуемо должен быть «вписан» в одну из культурных зон, маркером которой он отныне и становится.

Отсюда - и еще одно необходимое мне понятие: магистичес- кий. Употребительное в традиционном европейском знании поня­тие магического предполагает целенаправленное использование человеком тех кодов, при помощи которых он систематизирует окружающий мир. Человек, который вызывает дождь, разбрызги­вая воду, или насылает порчу, прокалывая иглой восковую фигур­ку врага, несомненно совершает магическое действие. Магия - это власть человека над кодом.

Однако существует и обратная зависимость. Человек зачастую не осознает причин, по которым совершает те или иные поступки, актуализирует те или иные поведенческие формы: в таких случаях его действия совершаются «под воздействием момента», «чувства», «порыва» и т.д. Он просто начинает вести себя иначе, чем пять минут тому назад, не отдавая себе отчета в том, что усвоенная им когда-то и доведенная до автоматизма система реакций на кодовые

В Михаил и н

раздражители, маркирующие переход из одной культурной зоны в другую, просто «включила» в нем иную модель поведения Четве­ро интеллигентных русскоговорящих мужчин, решивших отпра­виться на рыбалку, начнут говорить на мате (или, по крайней мере, не испытывать внутреннего дискомфорта при употреблении дан­ного вербального кода), как только пересекут границу «культурной» городской территории и останутся одни, то есть как только совме­стятся системы кодовых маркеров, регулирующие внешнее (иная культурная зона) и внутреннее (иной способ организации внут-ригрупповой структуры и взаимодействия с другими группами) пространство И они перестанут говорить на мате, как только ся­дут в «обратный автобус»

Итак, магистика - это власть кода над человеком Магия и магистика идут рука об руку и зачастую с трудом от­личимы друг от друга Когда современный человек стучит по дере­ву или плюет через плечо, произнося благое пожелание, он совер­шает магическое действие, вписанное в логику «апотропеической безопасности» Однако действие это зачастую имеет характер чис­то автоматический - либо подчеркнуто, демонстративно ритуали-зованный я делаю так потому, что так принято делать, и хочу соблюсти все «кодовые» условности Таким образом, человек «со­глашается уступить коду» целенаправленно принимая его власть над собой и приобретая таким образом в его рамках большую по­веденческую свободу В современной городской ситуации, где все основные культурные зоны перемешаны между собой, подобная свобода «балансирования на грани» и жонглирования различными кодовыми и поведенческими навыками приравнена к know how культурной адекватности Впрочем, с тем большим удовольствием современный городской человек окунается в «чистую», «беспри­месную» магистику чему самое лучшее свидетельство - знамени­тый «эффект толпы»

Однако для того, чтобы изучить тот «культурный коктейль», который плещется внутри современного городского человека, нуж­но прежде всего выделить основные компоненты этого коктейля, определить их состав и свойства и - разобраться в исторически сложившихся способах и пропорциях смешивания ингредиентов Собственно этому и посвящена моя книга

БЛАГОДАРНОСТИ

Прежде всего я хочу выразить искреннюю признательность той команде, с которой работаю на протяжении нескольких по­следних лет. Одни и те же несколько человек вели с 2002 года в Саратовском госуниверситете семинар «Пространственно-магне­тические аспекты культуры», а затем, в 2004-м, составили костяк Лаборатории исторической, социальной и культурной антрополо­гии. Сергей Трунев, Ольга Фомичева и Екатерина Решетникова все эти годы были той референтной группой, на которой я опро­бовал только что родившиеся концепции и каждый участник ко­торой, в свою очередь, генерировал собственные идеи и подходы, позволившие существенно расширить область применения базо­вой системы гипотез и скорректировать отдельные положения и направления исследовательской деятельности. Счастливая атмо­сфера непрерывного творчества стала на эти несколько лет тем воздухом, которым мы дышали практически постоянно. У каждо­го из троих имелась своя сложившаяся сфера научных интересов, но мы по-прежнему можем себе позволить роскошь едва ли не полного взаимопонимания: за что - отдельная благодарность.

Все вышесказанное касается и нашего «московского филиала» в лице Ирины Ковалевой и Антона Нестерова, благодарность ко­торым вынесена в отдельную строку - только ради того, чтобы вынести ее в отдельную строку.

Обсуждение основных положений - и возникающих по ходу «боковых ответвлений», порою вполне завиральных, - стало по­водом для знакомства с Натальей Сергиевой, Еленой Рабинович, Светланой Адоньевой, Ириной Прохоровой, Кириллом Кобри­ным, Ильей Кукулиным, Ильей Калининым, Александром Дмит­риевым, Александром Синициным, Светланой Комаровой, Ни­ком Алленом, сэром Джоном Бордменом, Аленом Шнаппом, Анни Шнапп-Гурбейон, Франсуа Лиссаррагом, Франсуа де Поли-ньяком, Вероник Шильц, Жан-Клодом Шмиттом, Андреасом Виттенбергом, Ниной Стравчински, Кэтрин Мерридейл и многи­ми другими значимыми для меня людьми, чье мнение я высоко ценю и коим благодарен за ум, профессионализм, открытость и готовность помочь.

Своей семье я благодарен за самый факт существования этих людей со мной рядом и за то терпение, с которым они к этому об­стоятельству относятся.

А посвятить эту книгу я хочу Григорию Степановичу Михай-лину и Василию Павловичу Позднышеву, саратовскому крестьяни­ну и донскому казаку, моим дедам, каждый из которых был млад­шим сыном в своей семье: почему и остался в живых.

ПЕКТОРАЛЬ ИЗ ТОЛСТОЙ МОГИЛЫ

И ПРОБЛЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ

СКИФСКОГО ЗВЕРИНОГО СТИЛЯ 1

Вышедшая еще в 1985 году фундаментальная монография Д.С. Раевского «Модель мира скифской культуры» справедливо претендовала на создание в отечественной науке прецедента сис­темного и полного (в меру имеющегося материала) рассмотрения вопроса о формировании вероятностной модели скифского миро­воззрения. Выдвинутая автором концепция базируется на глубо­ком анализе археологических и литературных дискурсов и вписы­вает скифскую модель мира в широкий иранский, индоиранский и индоевропейский контекст. По моему мнению, эту книгу мож­но до сей поры с полным основанием считать вершиной совре­менной отечественной скифологии. Мастерски выполненные Д.С. Раевским интерпретации конкретных скифских «текстов» и целых семантических комплексов опираются на строго системную методологическую базу. Однако именно эта база, с моей точки зрения, время от времени и подводит автора, ставя его интерпре-тативные техники в зависимость от далеко не всегда адекватной материалу структурно-семиотической модели. В результате ориги­нальные и концептуальные авторские наблюдения оформляются в достаточно спорную, на мой взгляд, интерпретативную систему, которой я и хотел бы противопоставить свою собственную, опи­рающуюся на анализ привлеченного Д.С. Раевским семантиче­ского материала.

1. ПЕКТОРАЛЬ КАК ЕДИНЫЙ ТЕКСТ. ОСОБЕННОСТИ «СТРУКТУРНО-ТОПОГРАФИЧЕСКОГО» КОДА

Посвятив всестороннему анализу знаменитой пекторали из кургана Толстая Могила четвертую, завершающую главу своего исследования и назвав эту главу «Греко-скифская космограмма», Д.С Раевский одним этим вычленил данный скифский торевтичес-

1 Первая публикация [Михайлин 2003] Для мшимо и)длпия rckci бы i переработан и дополнен

В. Михайлин. Тропа звериных слов

Она представляет собой ажурный золотой нагрудник из четы­рех витых жгутов, скрепленных на сомкнутых концах узорными обоймами и львиными головками. Пространство между жгутами образует три лунарных поля, на которых размещены различные изображения. Центральное место в верхнем поясе занимают фигу­ры двух полуобнаженных мужчин, растянувших за рукава одеяние из овечьего меха и, видимо, заканчивающих его шитье. По обе сто­роны от них расположены фигуры самок домашних животных с детенышами, между которыми находятся две фигуры скифских юношей; один из них доит овцу, другой затыкает амфору, в кото­рую, очевидно, слито надоенное молоко. С каждой стороны эту композицию завершает фигурка птицы. Средний пояс заполнен

1 Вероятнее всего, греческий по исполнению, но скифский по «содержа­
нию». Анализ проблемы взаимоотношений между скифским «заказом» и гре­
ческим «исполнением» также дан в исходной работе.

2 В той же работе см. также представительную библиографию по интере­
сующей нас проблеме и по скифологии вообще, а также критический разбор
ряда авторских концепций - в том числе и нескольких интерпретаций «тек­
ста» пекторали. Критика интерпретаций Б.Н. Мозолевского, Д.А. Мачинско-
го, А.П. Манцевич и других настолько полна и убедительна, что я не считаю
нужным снова поднимать здесь связанные с ней вопросы.

Причудливо изгибающимися побегами аканфа, на которых раз­мещены пять фигурок птиц - одна строго по центру и по две с каж­дой стороны. Наконец, в нижнем поясе мы видим трижды повто­ренную сцену терзания лошади парой грифонов; к этой компози­ции примыкают сиены терзания кошачьими хищниками с одной стороны - оленя, с другой - кабана. Завершается этот пояс с каж­дой стороны изображением собаки, преследующей зайца, а также

Til пары кузнечиков.

4 [Раевский 1985: 181]

При анализе семантики пекторали Д.С. Раевский, в отличие от своих предшественников и совершенно, на мой взгляд, оправдан­но, предпочитает «путь не от сюжетной сцены, хотя бы и занима­ющей в ней центральное (и композиционно, и по смыслу) место, а от общей структуры памятника», ставя перед собой задачу «ана­лизировать всю совокупность представленных мотивов и отноше­ний между ними» [Раевский 1985: 187]. Первым делом он ориен­тирует изобразительный текст в пространстве, отталкиваясь при этом как от «положения пекторали в личном уборе ее носителя» [Раевский 1985: 188], так и от семантики представленных в тех или иных ее частях образов. Определив средний фриз как по преиму­ществу орнаментальный, он сосредотачивается далее на смысловых характеристиках и бинарном семантическом противопоставлении двух «крайних» фризов, определяя один как «верхний» и «централь­ный», а другой - как «нижний» и «внешний», «периферийный».

При этом «верхний/центральный» фриз жестко увязывается автором с миром «культуры», «плодородия» и с «серединным», че­ловеческим миром вообще. Помещенные на фризе фигурки самок домашних животных с детенышами как нельзя лучше соответству­ют этой идее. Строгая же иерархичность симметрического изобра­жения, которое повторяет традиционный в индоиранских источни­ках ряд «пяти частей скота» (человек-лошадь-корова-овца-коза), позволяет вписать верхний фриз в более широкий смысловой кон­текст и трактовать его как «своего рода изобразительный эквива­лент магической формулы, обеспечивающей благополучие, и преж­де всего умножение скота» [Раевский 1985: 195]. Центральная в «верхнем» фризе композиция (два скифа с овчинной рубахой) трак­туется как семантически связанная с «той же идеей плодородия и процветания» [Раевский 1985: 196] на основе достаточно широких параллелей с трактованными в духе прокреативной магичности римскими, хеттскими, греческими и славянскими ритуалами и фольклорными текстами.

«Нижний/внешний» фриз, заполненный по преимуществу сце­нами терзания или погони, трактуется через посредство базисного

В Мыхаилин Тропа 1вериных с юн

Для всей работы «толкования мотива терзания в искусстве Скифии как метафорического обозначения смерти во имя рождения, как своего рода изобразительного эквивалента жертвоприношения ради поддержания установленного миропорядка животные, терза­емые в нижнем регистре, погибают для того, чтобы произошел акт рождения, воплощенный в образах верхнего регистра» [Раевский 1985 191]

Дальнейшая логика исследования очевидна, если исходить из не потерявших и по сию пору позиций в отечественных гуманитар­ных науках тартуско-московских структурно-семиотических моде­лей Впрочем, именно желание во что бы то ни стало привязать семантику того или иного образа к базисной для этой школы струк­турной модели и подрывает изнутри единство авторской схемы анализа

Центром композиции становится, естественно, мировое древо, представленное в пекторали центральным, растительно-орнамен­тальным фризом (аналогия подкрепляется вплетенными в орна­мент изображениями птиц, характерных обитателей верхней трети мирового древа") Основанием для такого прочтения центрально­го фриза является также то обстоятельство, что этот «побег» «слу­жит главным организующим элементом, связующим верхний и нижний фризы (iesp верхний и нижний миры), что соответствует функции мирового древа» [Раевский 1985 200] Почему в данном случае мировое древо организует пространство в горизонтальной плоскости, причем верхний и нижний миры размещены от него по обе стороны, а птицы, которые, по логике вещей, должны быть привязаны к верхней части дерева, явно тяготеют к его середине (если и вовсе не к корням - при том что в центре «растительного» фриза расположена пальметта, из которой, согласно Д С Раевско­му, «произрастает растительный побег» [Раевский 1985 201]), ав­тор не объясняет

Другим претендентом на роль мирового древа становится вер­тикальная ось композиции, организующая, с точки зрения автора, ряд символических изображений согласно все той же традицион­ной трехчастной логике В этом случае образы, помещенные в цен­тре каждого фриза, организуются автором вокруг центральной оси таким образом, чтобы их смысл так или иначе отвечал месту каж­дого в соответствующей «части» мирового древа Так, самым «верх­ним» образом оказывается висящий над головой одного из по­луобнаженных скифов горит с луком Автор замечает по этому поводу, что

« одни из которых клюют кн ветви а другие - нет как известно ло традиционный мотив связанный в ин-тоиранскоч мире с мировым древом > (Раевский 1985 2001

Главная » Стройматериалы » " Пространственно-ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции" Михайлин Вадим. Михайлин В.М