А.Н. получил наследство в 30 тысяч рублей 1907 - Санкт-Петербург. Школа художника Егорнова С.С. Готовится поступать в Академию художеств 1907 - Санкт-Петербург. Технологический институт. Толстой А.Н. - снова студент 1907 - Санкт-Петербург. У себя дома принимает Толстого А.Н. с женой Юлией Васильевной Рожанской 1907 - Санкт-Петербург. Школа художника Егорова С.С. Толстой А.Н. - слушатель 1907 - Италия. Загранпоезда Толстого А.Н. и Юлии Рожанской. Больше месяца они не выдержали и вернулись 1907 - Июль. Бойфренд - Толстой А.Н. 1907 - Модернистская школа Званцевой. Погружается в среду символического искусства вместе с бойфрендом 1908 - 11 мая. Юрий Алексеевич Толстой умер от 1908 - Париж. По совету вместе с бойфрендом прибыли в город, 1908 - В воздухе имена: Гумилёв , Блок , Белый , Волошин , Мандельштам ... 1908 - Париж. Берёт уроки офорта у Елизаветы Сергеевны , с подачи которой попадает в студию La Palette 1908 - Париж. Jardin des Plantes . Как бы невинные ночные прогулки с Гумилёвым и Николаем Деникером 1908 - Лето. Москва. Гостят у тётки бойфренда - Мария Леонтьевна 1909 - Белла Розенфельд стала женой Марка Шагала 1909 - Санкт-Петербург. Спектакль "Ночные пляски" Постановщик - Н.Н. Сплясала босиком в отчаянно легкомысленном одеянии 1909 - Лето. . В месте с бойфрендом отдыхают у Масимилина Волошина 1909 - Осень. Санкт-Петербург. Глазовская, 15. В месте с бойфрендом до следующей весны поселяются в квартире с Волошиным , Гумилёвым и Потёмкиным 1910 - Родился советский критик и литературовед Александр Львович Дымшиц 1910 - Весна. Сняли жильё у Елизаветы Николаевны Званцевой ("Под башней"), у студии которой возобновила занятия. Ученица Петрова-Водкина 1910 - Толстой А.Н. наконец-то получил развод, т.е. расторжение брака было утверждено Священным Синодом 1910 - На пароходе отправляется в Саратов знакомиться с родственниками бойфренда 1910 - Юлия Васильевна Рожанская стала женой Николая Ивановича Смоленкова - 55 лет, - богатого столичного купца. Пасынку Николаю под 30. 1911 - Париж. Русская церковь на улице Дарю. Крещена в православие 1911 - Париж. Русская церковь на улице Дарю. Родила дочь Марианну. При крещении девочки отец записывает её только на себя. Мать ребёнка даже не упоминается 1912 - В Россию добралась мода на . Сближается с художниками "Бубнового валета" 1913 - Толстой А.Н. загорелся 1913 - Задружили с начинающим художником по фамилии 1914 - Начало года. Москва. Толстой А.Н. - среди встречающих Филиппо Томмазо Маринетти 1914 - Март. . В месте с мужем отдыхают у Масимилина Волошина . Толстой А.Н. волочится напропалую за всеми дамами 1914 - Крым. Разрыв, дочь Марианна осталась у мужа . Она станет женой бывшего мужа Елены Нюрнберг- -Булгакова - Шиловский 1914 - 21 июля. Выехала с мужем в Москву 1914 - Конец июля. Отправилась в Париж - говорят, - что с художником Николаем 1914 - Первая мировая война . Толстой А.Н. - военный корреспондент 1914 - Третья жена Толстого А.Н. - Наталья Васильевна -Толстая, живут на Большой Молчановке. Она родит ему двоих сыновей – Никиту и Дмитрия 1914 - Толстой А.Н. подаёт царю прошение с просьбой оставить жене титул графини, но оно было оставлено без ответа 1914 - Огородами вернулась в Москву, где рассталась с мужем окончательно 1915 - Сборник "Щит" издан М. Горьким , Л. Андреевым и Ф. в защиту гражданских прав еврейского населения России. Толстой А.Н. - среди участников 1915 - После развода живёт у тётки бывшего мужа - Мария Леонтьевна , затем скитается по богемным квартирам 1916 - Меняет художественныю манеру, работает живопись по стеклу, пробует делать рельфы 1917 - Лето. Симбирск. На этюдах с дочерью. Вернулась в Москву 1917 - Октябрь. Новый бойфренд - Владимир 1917 - Петроградская синагога. Как это нередко делали другие в то время, отказалась от православия в пользу иудаизма 1918 - Петроград. Ученица студии La Palette Любовь Васильевна Яковлева - впоследствии жена композитора Ю. , - организует кукольный театр 1918 - Конец июля. Толстой А.Н. с новой семьёй рванул из Москвы... Украина ... Одесса , ... Париж. В московской квартире остались тётка и дочь Марианна 1918 - Апрель. Отдел ИЗО Наркомпроса. Московская художественная коллегия. Председатель 1919 - Петроград. Новый союз художников-изобретателей: , Дымшиц-Толстая 1919 - Май. Отдел ИЗО Наркомпроса. Московская художественная коллегия. Уволилась 1919 - Москва. К праздникам в бригаде художников проектирует дизайн Красной площади и праздничный фейерверк 1919 - Рига. Юлия Васильвна Рожанская поселилась с мужем и пасынком на улице Валмиерас 1921 - Расстаётся с 1921 - Москва. Журнал Работница. Художественный отдел. Заведующая 1921 - Муж - баварский коммунист архитектор Герман Пессати 1922 - Толстой А.Н. выпустил первый том трилогии Хождение по мукам 1923 - Толстой А.Н. вернулся на родину 1923 - Дочь Марианна стала жить у Толстого А.Н. 1924 - Венеция. Международная художественная выстака. Участница 1925 - Журнал "Крестьянка". Художественный отдел. Заведующая 1928 - Рига. Николай Иванович Смоленков разорился 1929 - Февраль. Рига. Николай Иванович Смоленков умирает. Похоронен на Покровском кладбище 1929 - Толстой А.Н. Вышло начало исторического романа "Пётр I " - апология сильной и жестокой реформатоской власти 1930 - Вдова Юлия Васильевна Рожанская с пасынком Николаем отбывает в Эстонию 1935 - Царское Село . Привёз из Парижа Гаяну - дочь монахини Лизы Кульминой-Караваевой, - и поселил у себя в доме 1935 - Осень. Развод с третьей женой - Наталья Васильевна -Толстая 1935 - Дочь монахини Лизы Кульминой-Караваевой Гаяна вышла замуж за своего моряка из Парижа по имени Жорж 1935 - Журнал "Кресьянка". Заведующая художественным отделом. Уволена 1935 - Ленинград. Живёт в коммунальной квартире в страшной бедности, т.к. пенсия ей не положена 1935 - Толстой А.Н. - четвёртая жена - Людмила Ильинична -Баршева-Толстая. "Победила млодость", - резюмирует бывшая жена 1936 - Август. Дочь монахини Лизы Кульминой-Караваевой Гаяна умерла от неудачного подпольного аборта 1936 - Толстой А.Н. - секретарь Людмила Ильинична -Баршева, сбежавшая от мужа 1938 - Муж Герман Пессати арестован 1939 - Муж Герман Пессати откинулся из лагерей умирающим 1939 - АН СССР. Толстой А.Н. - академик 1942 - Сталинград. Погиб сын Александр 1943 - Рига. Умерла Юлия Васильевна Рожанская. Прихоронена в могилу мужа Николая Ивановича Смоленкова 1945 - 23 февраля. Толстой А.Н. умер 1945 - Победа 1950 - Написала воспоминания, которые теперь существуют в трёх версиях. Наиболее полная - в Америке у Lucy Kostelanetz - Люся Костелянц 1951 - От астмы умер пасынок Юлии Васильевны Рожанской. Похоронен рядом с родительской могилой 1963 - Ленинград. Коммунальная квартира. Умерла от недиагностицированного 1963 - Умерла третья жена - Наталья Васильевна -Толстая 1975 - Умер советский критик и литературовед Александр Львович Дымшиц 1982 - Умерла последняя жена Толстого А.Н. - -Баршева-Толстая 2008 - Lucy Kostelanetz - Люся Костелянц . Документальный фильм внучатой племянницы о Софье Дымшиц-Толстой Сын Толстого Никита Алексеевич, профессор Ленинградского государственного университета, в 1990 г. вместе со своим сыном Михаилом были избраны народными депутатами РСФСР. Внуки Иван Толстой – журналист, литературовед и литературный критик, корреспондент радио «Свобода» в Праге, Наталья – доцент ленинградского университета, Екатерина – художница.

В настоящее время рассматривается идея установки в Ульяновске памятника "Денежное дерево”, которое попытался посадить Буратино в сказке написанной А.Толстым,Приключение Буратино или Золотой ключик Толстой Алексей Николаевич Красный шут. Биографическое повествование об Алексее Толстом Краткая автобиография
Я вырос на степном хуторе верстах в девяноста от Самары. Мой отец Николай Александрович Толстой – самарский помещик. Мать моя, Александра Леонтьевна, урожденная Тургенева, двоюродная внучка Николая Ивановича Тургенева, ушла от моего отца, беременная мною. Ее второй муж, мой вотчим, Алексей Аполлонович Востром, был в то время членом земской управы в г. Николаевске (ныне Пугачевск).
Моя мать, уходя, оставила троих маленьких детей – Александра, Мстислава и дочь Елизавету. Уходила она на тяжелую жизнь, – приходилось порывать все связи не только в том дворянском обществе, которое ее окружало, но и семейные. Уход от мужа был преступлением, падением, она из порядочной женщины становилась в глазах общества – женщиной неприличного поведения. Так на это смотрели все, включая ее отца Леонтия Борисовича Тургенева и мать Екатерину Александровну.
Не только большое чувство к А. А. Вострому заставило ее решиться на такой трудный шаг в жизни, – моя мать была образованным для того времени человеком и писательницей. (Роман «Неугомонное сердце» и повести «Захолустье». Впоследствии ряд детских книг, из которых наиболее популярная «Подружка».) Самарское общество восьмидесятых годов – до того времени, когда в Самаре появились сосланные марксисты, – представляло одну из самых угнетающих картин человеческого свинства. Богатые купцы-мукомолы, купцы – скупщики дворянских имений, изнывающие от безделья и скуки разоряющиеся помещики-«степняки», – общий фон, – мещане, так ярко и с такой ненавистью изображенные Горьким.. .
Люди спивались и свинели в этом страшном, пыльном, некрасивом городе, окруженном мещанскими слободами... Когда там появился мелкопоместный помещик – Алексей Аполлонович Бостром, молодой красавец, либерал, читатель книг, человек с «запросами», – перед моей матерью встал вопрос жизни и смерти: разлагаться в свинском болоте или уйти к высокой, духовной и чистой жизни. И она ушла к новому мужу, к новой жизни – в Николаевск. Там моей мамой были написаны две повести «Захолустье».
Алексей Аполлонович, либерал и «наследник шестидесятников» (это понятие «шестидесятники» у нас в доме всегда произносилось, как священное, как самое высшее), не мог ужиться со степными помещиками в Николаевске, не был переизбран в управу и вернулся с моей мамой и мною (двухлетним ребенком) на свой хутор Сосновку.
Там прошло мое детство. Сад. Пруды, окруженные ветлами и заросшие камышом. Степная речонка Чагра. Товарищи – деревенские ребята. Верховые лошади. Ковыльные степи, где лишь курганы нарушали однообразную линию горизонта... Смены времен года, как огромные и всегда новые события. Все это и в особенности то, что я рос один, развивало мою мечтательность...
Когда наступала зима и сад и дом заваливало снегами, по ночам раздавался волчий вой. Когда ветер заводил песни в печных трубах, в столовой, бедно обставленной, штукатуренной комнате, зажигалась висячая лампа над круглым столом, и вотчим обычно читал вслух Некрасова, Льва Толстого, Тургенева или что-нибудь из свежей книжки «Вестника Европы»...
Моя мать, слушая, вязала чулок. Я рисовал или раскрашивал... Никакие случайности не могли потревожить тишину этих вечеров в старом деревянном доме, где пахло жаром штукатуренных печей, топившихся кизяком или соломой, и где по темным комнатам нужно было идти со свечой...
Детских книг я почти не читал, должно быть у меня их и не было. Любимым писателем был Тургенев. Я начал его слушать в зимние вечера - лет с семи. Потом – Лев Толстой, Некрасов, Пушкин. (К Достоевскому у нас относились с некоторым страхом, как «жестокому» писателю.)
Вотчим был воинствующим атеистом и материалистом. Он читал Бокля, Спенсера, Огюста Конта и более всего на свете любил принципиальные споры. Это не мешало ему держать рабочих в полуразвалившейся людской с гнилым полом и таким множеством тараканов, что стены в ней шевелились, и кормить «людей» тухлой солониной.
Позднее, когда в Самару были сосланы марксисты, вотчим перезнакомился с ними и вел горячие дебаты, но «Капитала» не осилил и остался, в общем, при Канте и английских экономистах.
Матушка была тоже атеисткой, но, мне кажется, больше из принципиальности, чем по существу. Матушка боялась смерти, любила помечтать и много писала. Но вотчим слишком жестоко гнул ее в сторону «идейности», и в ее пьесах, которые никогда не увидели сцены, учителя, деревенские акушерки и земские деятели произносили уж слишком «программные» монологи.
Лет с десяти я начал много читать – все тех же классиков. А года через три, когда меня с трудом (так как на вступительных экзаменах я получил почти круглую двойку) поместили в Сызранское реальное училище, я добрался в городской библиотеке до Жюля.Верна, Фенимора Купера, Майн-Рида и глотал их с упоением, .хотя матушка и вотчим неодобрительно называли эти книжки дребеденью.
До поступления в Сызранское реальное училище я учился дома: вотчим из Самары привез учителя, семинариста Аркадия Ивановича Словоохотова, рябого, рыжего, как огонь, отличного человека, с которым мы жили душа в душу, но науками занимались без перегрузки. Словоохотова сменил один из высланных марксистов. Он прожил у нас зиму, скучал, занимаясь со мною алгеброй, глядел с тоской, как вертится жестяной вентилятор в окне, на принципиальные споры с вотчимом не слишком поддавался и весной уехал...
В одну из зим, – мне было лет десять, – матушка посоветовала мне написать рассказ. Она очень хотела, чтобы я стал писателем. Много вечеров я корпел над приключениями мальчика Степки... Я ничего не помню из этого рассказа, кроме фразы, что снег под луной блестел, как бриллиантовый. Бриллиантов я никогда не видел, но мне это понравилось. Рассказ про Степку вышел, очевидно, неудачным, – матушка меня больше не принуждала к творчеству.
До тринадцати лет, до поступления в реальное училище, я жил созерцательно-мечтательной жизнью. Конечно, это не мешало мне целыми днями пропадать на сенокосе, на жнивье, на молотьбе, на реке с деревенскими мальчиками, зимою ходить к знакомым крестьянам слушать сказки, побасенки, песни, играть в карты: в носки, в короли, в свои козыри, играть в бабки, на сугробах драться стенка на стенку, наряжаться на святках, скакать на необъезженных лошадях без узды и седла и т. д.
Глубокое впечатление, живущее во мне и по сей день, оставили три голодных года, с 1891 по 1893. Земля тогда лежала растрескавшаяся, зелень преждевременно увядала и облетала. Поля стояли желтыми, сожженными. На горизонте лежал тусклый вал мглы, сжигавшей все.
В деревнях крыши изб были оголены, солому с них скормили скотине, уцелевший истощенный скот подвязывался подпругами к перекладинам (к поветам)... В эти годы имение вотчима едва уцелело... И все же через несколько лет ему пришлось его продать... Вся Самарская губерния отходила к земельному магнату Шехобалову, скупившему все дворянские земли и бравшему с крестьян цены за годовую аренду, какие ему заблагорассуживалось.
В 1897 году мы навсегда покинули Сосновку, купленную «почтарем» – кулаком, знаменитым тем, что он начал свое кулацкое благосостояние, ловко ограбив почту и спрятав на десять лет (до срока давности) ограбленные деньги. Мы переехали в Самару, в собственный дом на Саратовской улице, купленный вотчимом на остатки от уплаты долгов по закладным и векселям.
В 1901 году я окончил реальное училище в Самаре и поехал в Петербург, чтобы готовиться к конкурсным экзаменам. Я поступил в подготовительную школу к С. Войтинскому (в Териоках). Сдал конкурсный экзамен в Технологический институт и поступил на механическое отделение.
Первые литературные опыты я отношу к шестнадцатилетнему возрасту, – это были стихи, – беспомощное подражание Некрасову и Надсону. Не могу вспомнить, что меня побуждало к их писанию – должно быть, беспредметная мечтательность, не находившая формы. Стишки были серые, и я бросил корпеть над ними.
Но все же меня снова и снова тянуло к какому-то неоформленному еще процессу созидания. Я любил тетради, чернила, перья... Уже будучи студентом, неоднократно возвращался к опытам писания, но это были начала чего-то, не могущего ни оформиться, ни завершиться...
Я рано женился, – девятнадцати лет, – на студентке-медичке, и мы прожили вместе обычной студенческой рабочей жизнью до конца 1906 года. Как все, я участвовал в студенческих волнениях и забастовках, состоял в социал-демократической фракции и в столовой комиссии Технологического института. В 1903 году у Казанского собора во время демонстрации едва не был убит брошенным булыжником, – меня спасла книга, засунутая на груди за шинель.
Когда были закрыты высшие учебные заведения, в 1905 году, я уехал в Дрезден, где в Политехникуме пробыл один год. Там снова начал писать стихи, – это были и революционные (какие писал тогда Тан-Богораз и даже молодой Бальмонт) и лирические опыты.
Летом 1906 года, вернувшись в Самару, я показал их моей матери. Она с грустью сказала, что все это очень серо. Тетради этой не сохранилось.
Каждой эпохе соответствует своя форма, в которую укладываются думы, ощущения и страсти. Этой новой формы у меня не было, создать ее я еще не умел.
Летом 1906 года умерла от менингита моя мать. Александра Леонтьевна. Я уехал в Петербург, чтобы продолжать ученье в Технологическом институте.
Начиналась эпоха реакции, и с нею вместе на сцену к огням рампы выходят символисты...
С их творчеством – Вячеслав Иванов, Бальмонт, Белый – впервые меня познакомил чиновник министерства путей сообщения и яхтсмен Константин Петрович Фандер Флит, – чудак и фантазер. По ночам у себя в мансарде на Васильевском острове, при свете керосиновой лампы, он читал мне стихи символистов и говорил о них с неподражаемым жаром фантазии. Тогда же, – весною 1907 года, – я написал первую книжку «декадентских» стихов. Это была подражательная, наивная и плохая книжка. Но ею для самого себя я проложил путь к осознанию современной формы поэзии. Уже через год была написана вторая книжка стихов – «За синими реками». От нее я не отказываюсь я по сей день. «За синими реками» – это результат моего первого знакомства с русским фольклором, русским народным творчеством. В этом мне помогли А. Ремизов, М. Волошин, Вячеслав Иванов.
Тогда же я начал свои первые опыты прозы: «Сорочьи сказки». В них я пытался в сказочной форме выразить свои детские впечатления. Но более совершенно это удалось мне сделать много лет спустя в повести «Детство Никиты».
Близостью к поэту и переводчику М. Волошину я обязан началом моей новеллистической работы. Летом 1909 года я слушал, как Волошин читал свои переводы из Анри де Ренье. Меня поразила чеканка образов. Символисты с их исканием формы и такие эстеты, как Ренье, дали мне начатки того, чего у меня тогда не было и без чего невозможно творчество: формы и техники.
Осенью 1909 года я написал первую повесть «Неделя в Туреневе» – одну из тех, которые впоследствии вошли в книгу «Заволжье», а еще позднее – в расширенный том «Под старыми липами» – книгу об эпигонах дворянского быта той части помещиков, которые перемалывались новыми земельными магнатами – Шехобаловыми. Крепко сидящее на земле дворянство, перешедшее к интенсивным формам хозяйства, – в моей книжке не затронуто, я не знал его.
Затем следуют два романа: «Хромой барин» и «Чудаки», и «а этом оканчивается мой первый период повествовательного искусства, связанный с той средой, которая окружала меня в юности.
Я исчерпал тему воспоминаний и вплотную подошел к современности. И тут я потерпел крах. Повести и рассказы о современности были неудачны, нетипичны. Теперь я понимаю причину этого. Я продолжал жить в кругу символистов, реакционное искусство которых не принимало современности, бурно и грозно закипавшей навстречу революции.
Символисты уходили в абстракцию, в мистику, рассаживались по «башням из слоновой кости», где намеревались переждать то, что надвигалось.
Я любил жизнь, всем своим темпераментом противился абстракции, идеалистическим мировоззрениям. То, что мне было полезно в 1910 году, вредило и тормозило в 1913.
Я отлично понимал, что так быть дальше нельзя. Я всегда много работал, теперь работал еще упорнее, но результаты были плачевны: я не видел подлинной жизни страны и народа.
Началась война. Как военный корреспондент («Русские ведомости»), я был на фронтах, был в Англии и Франции (1916 год). Книгу очерков о вовне я давно уже не переиздаю: царская цензура не позволила мне во всю силу сказать то, что я увидел и перечувствовал. Лишь несколько рассказов того времени вошло в собрание моих сочинений.
Но я увидел подлинную жизнь, я принял в ней участие, содрав с себя застегнутый наглухо черный сюртук символистов. Я увидел русский народ.
С первых же месяцев Февральской революции я обратился к теме Петра Великого. Должно быть, скорее инстинктом художника, чем сознательно, я искал в этой теме разгадки русского народа и русской государственности. В новой работе мне много помог покойный историк В. В. Каллаш. Он познакомил меня с архивами, с актами Тайной канцелярии и Преображенского приказа, так называемыми делами «Слова и Дела». Передо мной во всем блеске, во всей гениальной силе раскрылось сокровище русского языка. Я, наконец, понял тайну построения художественной фразы: ее форма обусловлена внутренним состоянием рассказчика, повествователя, за которым следует движение, жест и, наконец, – глагол, речь, где выбор слов и расстановка их адекватны жесту.
К первым дням войны я отношу начало моей театральной работы как драматурга. До этого – в 1913 году – я написал и поставил в Московском Малом театре комедию «Насильники»... Она вызвала страстную реакцию части зрителей и вскоре была запрещена директором императорских театров.
С четырнадцатого по семнадцатый год я написал и поставил пять пьес: «Выстрел», «Нечистая сила», «Касатка», «Ракета» и «Горький цвет».
С Октябрьской революции я снова возвращаюсь к прозе и осуществляю первый набросок «День Петра», пишу повесть «Милосердия!», являющуюся первым опытом критики российской либеральной интеллигенции в свете октябрьского зарева.
Осенью восемнадцатого года я с семьей уезжаю на Украину, зимую в Одессе, где пишу комедию «Любовь – книга золотая» и повесть «Калиостро». Из Одессы уезжаю вместе с семьей в Париж. И там, в июле 1919 года, начинаю эпопею «Хождение по мукам».
Жизнь в эмиграции была самым тяжелым периодом моей жизни. Там я понял, что значит быть парнем, человеком, оторванным от родины, невесомым, бесплодным, не нужным никому ни при каких обстоятельствах.
Я с жаром писал роман «Хождение по мукам» (первая часть «Сестры»), повесть «Детство Никиты», «Приключения Никиты Рощина» и начал большую работу, затянувшуюся на несколько лет: переработку заново всего ценного, что было мной до сих пор написано...
Осенью 1921 года я перекочевал в Берлин и вошел в сменовеховскую группу «Накануне». Этим сразу же порвались все связи с писателями-эмигрантами. Бывшие друзья «надели по мне траур». В 1922 году весной в Берлин приехал из Советской России Алексей Максимович Пешков, и между нами установились дружеские отношения.
За берлинский период были написаны: роман «Аэлита», повести «Черная пятница», «Убийство Антуана Риво» и «Рукопись, найденная под кроватью» – наиболее из всех этих вещей значительная по тематике. Там же я окончательно доработал повесть «Детство Никиты» и «Хождение по мукам». Весной 1922 года в ответ на проклятия, сыпавшиеся из Парижа, я опубликовал «Письмо Чайковскому» (перепечатанное в «Известиях») и уехал с семьей в Советскую Россию.
Началом работы по возвращении на родину были две вещи: повесть «Ибикус» и небольшая повесть «Голубые города», написанная после поездки на Украину (не считая нескольких менее значительных рассказов).
«Письмо Чайковскому», продиктованное любовью к родине и желанием отдать свои силы родине и ее строительству, было моим паспортом, неприемлемым для троцкистов, для леваческих групп, примыкающих к ним, и впоследствии для многих из руководителей РАППа.
С 1924 года я возвращаюсь « театру: комедия «Изгнание блудного беса», пьесы «Заговор императрицы» и «Азеф», комедия «Чудеса в решете», «Возвращенная молодость» и театральные переработки: «Бунт машин», «Авна Кристи» и «Делец» (по Газенклеверу).
Рапповское давление на меня усиливалось с каждым годом и, наконец, приняло такие формы, что я вынужден был на несколько лет оставить работу драматурга.
В 1926 году я написал роман «Гиперболоид инженера Гарина» и через год начал вторую часть «Хождения по мукам» – роман «18-й год».
В то же время я не прекращал переделку и переработку всего ранее написанного мною.
В 1929 году я вернулся к теме Петра в пьесе «На дыбе», где не совсем освободился от некоторых «традиционных» тенденций в обрисовке эпохи. В 1934 году пьеса была мною коренным образом переработана (постановка Александрийского театра) и в 1937 году – в третий раз, уже окончательно (новая постановка Александрийского театра).
Постановка первого варианта «Петра» во 2-м МХАТе была встречена РАППом в штыки, и ее спас товарищ Сталин, тогда еще, в 1929 году, давший правильную историческую установку петровской эпохе.
В 1930 году я написал первую часть романа «Петр I». Через полтора года – роман-памфлет «Черное золото», который в 1938 году был переработан мной и опубликован под названием «Эмигранты». Вторую часть «Петра» я закончил в 1934 году.
Обе опубликованные части «Петра» – лишь вступление к третьему роману, к работе над которым я уже приступил (осень 1943 года).
Что привело меня к эпопее «Петр I»? Наверно, что я избрал ту эпоху для проекции современности. Меня увлекло ощущение полноты «непричесанной» и творческой силы той жизни, когда с особенной яркостью раскрывался русский характер.
Четыре эпохи влекут меня к изображению по тем же причинам: эпоха Ивана Грозного, Петра, гражданской войны 1918 – 1920 годов и наша – сегодняшняя – небывалая по размаху и значительности. Но о ней – дело впереди. Чтобы понять тайну русского народа, его величие, нужно хорошо и глубоко узнать его прошлое: нашу историю, коренные узлы ее, трагические « творческие эпохи, в которых завязывался русский характер.
Две или три попытки вернуться в тридцатых годах к театру были встречены решительным отпором троцкиствующей части печати и РАППа. Только после роспуска РАППа, после очищения нашей общественной жизни от троцкистов и троцкиствующих, от всего, что ненавидело нашу родину и вредило ей, – я почувствовал, как расступилось вокруг меня враждебное окружение. Я смог отдать все силы, помимо литературной, также и общественной деятельности. Я выступал пяти раз за границей на антифашистских конгрессах. Был избран членом Ленсовета, затем депутатом Верховного Совета СССР, затем действительным членом Академии наук СССР.
В 1935 году я начал повесть «Хлеб», которая является необходимым переходом между романами «18-й год» и задуманным в то время романом «Хмурое утро1». «Хлеб» был закончен осенью 1937 года. Я слышал много упреков по поводу этой повести: в основном они сводились к тому, что она суха и «деловита». В оправдание могу сказать одно: «Хлеб» был попыткой обработки точного исторического материала художественными средства-ми; отсюда несомненная связанность фантазии. Но, быть может, когда-нибудь кому-нибудь такая попытка пригодится. Я отстаиваю право писателя на опыт и на ошибки, с ним связанные. К писательскому опыту нужно относиться с уважением, – без дерзаний нет искусства. Любопытно, что «Хлеб», так же как и «Петр», может быть, даже в большем количестве, переведен почти на все языки мира.
Весной 1938 года я написал пьесу «Путь к победе» и осенью того же года – политический антифашистский памфлет «Чертов мост».
Параллельно с этими литературными работами я готовлю для Детиздата пять томов русского фольклора. Я отказываюсь от переделки или переработки сказок. Сохраняя девственность изустного рассказа, я свожу варианты сказочного сюжета к одному сюжету – с сохранением всех особенностей народной речи, с очищением сюжета от тех деталей и наносов, которые произошли либо от механического добавления рассказчиком деталей из других сказок, либо из несовершенства рассказчика, либо от местных и нехарактерных особенностей речи.
В день начала войны – 22 июня 1941 года – я окончил роман «Хмурое утро». Готовя к печати всю трилогию, проредактировал первые две части этой эпопеи. Трилогия писалась на протяжении двадцати двух лег. Ее тема – возвращение домой, путь на родину. И то, что последние строки, последние страницы «Хмурого утра» дописывались в-день, когда наша родина была в огне, убеждает меня в том, что путь этого романа – верный.
Оглядываюсь сейчас на два страшных и опустошительных года войны и вижу, что только вера в неиссякаемые силы нашего народа, вера в правильность нашего исторического пути, тяжелого и трудного, справедливого и человеческого пути к великой жизни, только любовь к родине, жаркая боль к ее страданиям, ненависть к врагу – дали силы для борьбы и для победы. Я верил в нашу победу даже в самые трудные дни октября – ноября 1941 года. И тогда в Зименках (недалеко от г. Горького, на берегу Волги) начал драматическую повесть «Иван Грозный». Она была моим ответом на унижения, которым немцы подвергли мою родину. Я вызвал из небытия к жизни великую страстную русскую душу – Ивана Грозного, чтобы вооружить свою «рассвирепевшую совесть». Работая над пьесой, я продолжал публиковать статьи; из них наибольший резонанс получили: «Что мы "защищаем», «Родина», «Кровь народа». Статьи, опубликованные в газетах за время войны, собраны в два сборника. Первую часть «Грозного», «Орел и Орлица», я закончил в феврале сорок второго года, вторую – «Трудные годы» – в апреле сорок третьего года. Помимо этого, были написаны «Рассказы Ивана Сударева» и другие...

• 09.08.2019 Продано 9 из 20 лотов - 45 %. Произведения живописи и графики отправятся к новым владельцам в Москву, Санкт-Петербург и Екатеринбург
• 07.08.2019 8 августа аукционный дом «Литфонд» представит коллекцию из 350 лотов редких книг, автографов, фотографий, плакатов, открыток, исторических бумаг и географических карт на общую сумму свыше 10 000 000 рублей
• 06.08.2019 Традиционные двадцать лотов AI Аукциона - это восемь живописных работ, пять листов оригинальной и два - печатной графики, три работы в смешанной технике, один коллаж и одна бронзовая скульптура
• 02.08.2019 Всего в пятницу продано 16 лотов. Покупатели - Москва, Санкт-Петербург, Подольск, Пермь
• 30.07.2019 Традиционные двадцать лотов AI Аукциона - это девять живописных работ, восемь листов оригинальной и два - печатной графики и одна бронзовая скульптура

• 09.08.2019 По следам новости об отправке в музей «Новый Иерусалим» изъятых властями картин Жанны Буллок было несколько звонков с вопросом: «А почему именно в этот музей?» Действительно, почему?
• 13.06.2019 Купить за пять долларов и продать за миллион. Страстное желание вытянуть лотерейный билет преследует многих неопытных покупателей. Не морочьте мне голову со своими книжками да музеями! Ответьте просто: как купить шедевр на блошином рынке?
• 06.06.2019 Предчувствие не подвело. Покупатели были в хорошем настроении, и торги прошли здорово. В первый же день «русской недели» был обновлен топ-10 аукционных результатов для русского искусства. За Петрова-Водкина заплатили почти $12 млн
• 04.06.2019 Не разобравшись еще с «миллениалами», профессионалы мирового арт-рынка принялись делить шкуру следующего поколения 7–22-летних - тех, кого коротко называют Gen Z. Зачем? На кону слишком большие деньги, чтобы перестать лезть к молодежи с советами
• 23.05.2019 Вы удивитесь, но в этот раз у меня хорошее предчувствие. Думаю, что покупательская активность будет выше, чем в прошлый раз. И цены, скорее всего, удивят. Почему? Об этом будет пара слов в самом конце

, Ленинград) - европейски образованная российская художница-авангардистка , блеснувшая в краткую пору расцвета русского новаторского искусства начала XX века конструктивистскими и дадаистскими работами.

Поколение Софьи Дымшиц, искренне откликнувшееся на революционное обновление в России, довольно скоро обнаружило себя не только невостребованным, но и раздавленным машиной тоталитарного государства, формировавшегося в СССР с начала 1930-х годов .

Биография

Софья Исааковна Дымшиц родилась в 23 апреля 1884 года в Санкт-Петербурге, в большой семье коммерсанта иудейского вероисповедания.

• 1903-1906: Слушает начальный курс в Бернском университете , сначала на медицинском, позднее - на философском факультете.
• 1906: Занятия в Художественной школе С. С. Егорнова. Знакомство с графом Алексеем Толстым , однокашником брата; родители против визитов в их дом женатого человека. Весной 1907 года Толстой делает Софье предложение.
• 1907-1910: Студия рисования и живописи Званцевой ; в Санкт-Петербурге. Преподавательский состав студии очень мощный: М. Добужинский , Л. Бакст , К. Петров-Водкин , К. Сомов . В этой же студии вместе с Софьей занимались Елена Гуро , Александр Ромм и Марк Шагал . А ещё здесь брала уроки Наталья Крандиевская , которая станет следующей женой А. Н. Толстого. Софья и Наталья работали за соседними мольбертами, а Алексей Толстой часто заглядывал в студию.
• 1908: По совету Л. Бакста едет стажироваться, как художник, в Париж. Её сопровождает А. Н. Толстой. Софья осваивает офорт под руководством Е. Кругликовой (в парижском ателье Кругликовой на ул. Буасоннад, 17); занимается в Академии «La Palette» (руководители Жак-Эмиль Бланш , Шарль Герен и Анри Ле Фоконье).
• 1910-1911: В круг общения Софьи и Алексея входят художники Судейкин и Сапунов , а также Вс. Мейерхольд , Гумилёв и Ахматова , Сологуб , М. Кузмин .

• 1911: Пребывание супругов Софьи и Алексея Толстых в Париже. Рождение дочери Марианны.

Оно должно было быть разворотным, одно на обе страницы. Так как обложка печаталась в цинкографии на хорошей бумаге, работницы обложку снимали и вешали на стенку, как картинку. Таким образом, обложка давала не только агитационное восприятие, но и в известной степени и эстетическое".

- Дымшиц-Толстая, С. И. Воспоминания, 1939-1940 (рукопись). Отдел рукописей ГРМ, СПб.

• Вторая половина 1920-х: С этого времени художница обращается к живописи натюрмортов .
• 1934: Награждена премией вновь организованного «Союза Советских художников» за работу в журнале.
• 1953-1959: Состоит в Ленинградском отделении Союза художников СССР .

Изображения в сети

Выставки

Напишите отзыв о статье "Дымшиц-Толстая, Софья Исааковна"

Литература

Примечания

- Александра Шатских . Вып. 2. Материалы VI-IX Шагаловских чтений в Витебске (1996-1999). Витебск, 2004. С.102-115.

Ссылки

• к тексту Софьи Дымшиц-Толстой в русской литературе / «НЛО» 2008, № 91
• на сайте ARTinvestment.RU
• (2007 г.), снятом внучатой племянницей Софьи Дымшиц-Толстой, Люси Костеланец
• на сайте галереи «Прошлый Век», СПб.

Отрывок, характеризующий Дымшиц-Толстая, Софья Исааковна

Вечером того же дня на квартире Денисова шел оживленный разговор офицеров эскадрона.
– А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым командиром, – говорил, обращаясь к пунцово красному, взволнованному Ростову, высокий штаб ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого лица.
Штаб ротмистр Кирстен был два раза разжалован в солдаты зa дела чести и два раза выслуживался.
– Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! – вскрикнул Ростов. – Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так…
– Да вы постойте, батюшка; вы послушайте меня, – перебил штаб ротмистр своим басистым голосом, спокойно разглаживая свои длинные усы. – Вы при других офицерах говорите полковому командиру, что офицер украл…
– Я не виноват, что разговор зашел при других офицерах. Может быть, не надо было говорить при них, да я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу… так пусть даст мне удовлетворение…
– Это всё хорошо, никто не думает, что вы трус, да не в том дело. Спросите у Денисова, похоже это на что нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира?
Денисов, закусив ус, с мрачным видом слушал разговор, видимо не желая вступаться в него. На вопрос штаб ротмистра он отрицательно покачал головой.
– Вы при офицерах говорите полковому командиру про эту пакость, – продолжал штаб ротмистр. – Богданыч (Богданычем называли полкового командира) вас осадил.
– Не осадил, а сказал, что я неправду говорю.
– Ну да, и вы наговорили ему глупостей, и надо извиниться.
– Ни за что! – крикнул Ростов.
– Не думал я этого от вас, – серьезно и строго сказал штаб ротмистр. – Вы не хотите извиниться, а вы, батюшка, не только перед ним, а перед всем полком, перед всеми нами, вы кругом виноваты. А вот как: кабы вы подумали да посоветовались, как обойтись с этим делом, а то вы прямо, да при офицерах, и бухнули. Что теперь делать полковому командиру? Надо отдать под суд офицера и замарать весь полк? Из за одного негодяя весь полк осрамить? Так, что ли, по вашему? А по нашему, не так. И Богданыч молодец, он вам сказал, что вы неправду говорите. Неприятно, да что делать, батюшка, сами наскочили. А теперь, как дело хотят замять, так вы из за фанаберии какой то не хотите извиниться, а хотите всё рассказать. Вам обидно, что вы подежурите, да что вам извиниться перед старым и честным офицером! Какой бы там ни был Богданыч, а всё честный и храбрый, старый полковник, так вам обидно; а замарать полк вам ничего? – Голос штаб ротмистра начинал дрожать. – Вы, батюшка, в полку без году неделя; нынче здесь, завтра перешли куда в адъютантики; вам наплевать, что говорить будут: «между павлоградскими офицерами воры!» А нам не всё равно. Так, что ли, Денисов? Не всё равно?
Денисов всё молчал и не шевелился, изредка взглядывая своими блестящими, черными глазами на Ростова.
– Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, – продолжал штаб ротмистр, – а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду матку скажу. Нехорошо!
И штаб ротмистр встал и отвернулся от Ростова.
– Пг"авда, чог"т возьми! – закричал, вскакивая, Денисов. – Ну, Г"остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
– Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я… для меня… я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени…ну, всё равно, правда, я виноват!.. – Слезы стояли у него в глазах. – Я виноват, кругом виноват!… Ну, что вам еще?…
– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог"ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг"а велено пг"иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.

Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября.русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.

Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.

Глава третья
Триумфальная арка

В 1900 году в возрасте 52 лет скончался граф Николай Александрович Толстой. Александра Леонтьевна приходила в Иверский монастырь проститься с телом мужа. По воспоминаниям Татьяны Калашниковой (прислуги графа), сыновья, особенно Мстислав, хотели ее прогнать, но Вера Львовна сделать этого им не позволила. Вдова покойного графа вообще повела себя в этой ситуации очень благородно. Когда встал вопрос о наследстве и возникла версия, что Николай Александрович чуть ли не банкрот, а его имение выкупила на свои деньги вторая жена и посему Алексею ничего не причитается, Александра Леонтьевна сказала:

«Пусть она публично признает, что граф промотал свое имение, и оно теперь выкуплено и принадлежит Вере Львовне. Тогда только я откажусь от пая на сына…»

«Узнав об этом, - продолжала Татьяна Калашникова, - Вера Львовна сказала, что пусть она лучше возьмет эти деньги, чем вся округа узнает, что отец банкрот и позор ляжет на сыновей».

Сам Толстой позднее говорил, что при разделе имущества ему «выбросили собачий кусок» - он получил 30 тысяч рублей и ни одной десятины земли.

Несколько иначе история получения Алексеем Толстым наследства выглядит в мемуарах М. Л. Тургеневой:

«От Саши я слышала, что когда его тело привезли из-за границы (умер в Ницце 9 февраля 1900 года, хоронили в Самаре 27 февраля) в Самару, Саша и Алеша были в церкви, но никто к ним не подошел, ни графиня, ни дети. Графиня только заторопилась, первая сделала предложение о выдаче Алеше деньгами, боясь, как рассказывал ее поверенный Саше, что Саша наравне с другими детьми потребует выдела для Алеши. Саша не стала возбуждать никаких исков и удовлетворилась тем, что дали, хотя все говорили, что это мало против других детей. “И то хорошо, - говорила мне Саша, - что сами, без всяких споров дают. Может, и мало, а ты подумай - иск, скандал, общие дела с графиней… Нет, так лучше. Я думаю, Алеша за это меня не попрекнет”. - “Думаю, что поймет”, - старалась я ее успокоить. Это ее, видимо, волновало, как Алеша будет думать, когда будет большой».

Алеша если не попрекнул, то поворчал, но гораздо важнее денег было получение Толстым в 1901 году официальных документов, подтверждающих его фамилию и графский титул. Отныне он был полностью легализованным подданным империи и, должно быть, в душе очень счастлив и горд, но вот его демократичную и некогда с радостью расставшуюся с графским званием мать такой поворот отнюдь не радовал.

«К сожалению, так сложились обстоятельства, что тебе особенно надо беречься этого страшно ненавистного всем порядочным людям положения. Твой титул, твое состояние, карьера, внешность, наконец, - большей частью поставят тебя в положение более сильного, и потому мне особенно страшно, что у тебя разовьется неравное отношение к окружающим, а это может привести к тому, что кроме кучки людей, окружающей тебя и тебе льстящей, ты потеряешь уважение большинства людей, таких людей, для которых происхождение не есть сила… Мне кажется, что твой титул, твоя одежда и 100 рублей в месяц мешают пока найти самую симпатичную часть студенчества, нуждающуюся, пробивающуюся в жизни своими силами».
Как следует из этого письма, Толстой в это время уже был студентом. В 1901 году, закончив реальное училище, он уехал в Петербург и вступительные экзамены держал в два института - Горный и Технологический, принят был в Технологический институт на механическое отделение, однако студент из Толстого получился неважный, голова у него была занята другим, и в этой породистой голове правое полушарие работало куда лучше левого и абстрактное мышление полностью было подчинено образному. К этому надо еще прибавить, что восемнадцатилетний Алексей Николаевич был в ту пору фактически женат - первый из четырех раз, и едва ли это способствовало учению.

Со своей первой женой Юлией Рожанской он познакомился в Самаре, где она училась в гимназии и играла в любительских спектаклях, и простые провинциальные нравы позволяли молодым людям проводить много времени вместе.

«Время проводим мы чудесно, я один кавалер на 10 или больше барышень и потому как сыр в масле катаюсь, - писал Толстой матери летом 1900 года, - отношения у нас простецкие, простота нравов замечательная, с барышнями я запанибрата, они даже и не конфузятся (…) По утрам мы забираемся с Юлией на диван, я - с книжкой, она - с вышиваньем, ну, она не вышивает, а я не читаю».

Мать еще раньше писала ему в ответ на доверительные описания прогулок с девицами и романтические сидения на диване: «Поклонись от меня всем милым барышням, а одной больше всех».

Но в это же время жаловалась сестре Маше: «Есть теперь у нас темное пятно - это отношения наши к Леле. Он попал под неблагоприятное влияние, которое отстраняет его от нас, а влияние очень сильное. В нем самом идет какая-то смутная еще работа мысли и чувства. Что из этого выйдет?»

Вышла сидящая на шее у родителей студенческая семья.

«Посократитесь немножечко, живите больше по-студенчески, а не по-графски. Вы хоть и графята, да прежде всего студенты», - пыталась вразумлять сына Александра Леонтьевна, но сокращаться Толстой не любил. Ни тогда, ни позднее. Свадьбу сыграли в июле 1902 года в Тургеневе, невеста была беременна и в январе 1903 родила графу сына, которого назвали Юрием. Однако трудных радостей отцовства молодой муж не изведал. В конце февраля младенца отвезли в Самару к бабушке с дедушкой, а Алексей Николаевич, рассказывая теперь в письмах из столицы домашним о своих успехах и проблемах, справлялся о наследнике:

«Ну-с, а пока передай наше родительское благословение дофину, и передай ему еще, чтобы он вел себя поприличнее, иначе, как сказал пророк Илья, “гнев родительский - гнев Божий” (…) P.S. Вышлите телеграфом деньги, ибо мы еще не получили их за май месяц и сидим без гроша на 12 копейках каждый».

Этот брак оказался недолгим. Довольно скоро стало понятно, что у молодых людей совершенно различные интересы, и даже общий ребенок их не связал. Рожанской был нужен в мужья добропорядочный инженер, она выходила замуж за предсказуемого, респектабельного человека с хорошими перспективами, окладом, карьерой и профессией, а Толстого все больше и больше тянула литература, дело с точки зрения реалистически мыслившей женщины и ее родни весьма ненадежное.

В душе молодого графа действительно шла в ту пору работа, он делал для себя важный внутренний выбор, чем будет заниматься в жизни - свободными искусствами или инженерией, и жена на этом пути ни единомышленницей, ни помощницей ему не была. Скорее наоборот - мешала.

«Я любил тетради, чернила, перья…»

Жорж Нива, известный французский славист и историк литературы, писал, что «граф Алексей Толстой вошел в русскую литературу, как Пьер Безухов - в петербургские салоны: небрежно, лениво». Это звучит очень красиво, а если учесть, что на Толстого, как на Пьера, неожиданно свалился графский титул и богатство, то по-своему глубоко (хотя если копать еще глубже - налицо не сходство, но вопиющая разница: Пьер палец о палец не ударил, чтоб стать графом и получить наследство, а Алексей Толстой и его матушка только этого и добивались), и все же вхождение Алексея Николаевича в литературу, особенно поначалу, не было таким уж стремительным и легким. И не все у него сразу получалось.
Свой первый сборник стихов, под простым названием «Лирика», Толстой издал за свой счет в 1907 году тиражом в 500 экземпляров с помощью своего дальнего родственника и любителя поэзии чиновника министерства путей сообщения Константина Петровича Фан-дер-Флита, про которого позднее писал, что «у него не хватало какого-то пустяка, винтика, чтобы стать гениальным в любой области».

На обложке книги были изображены белые птицы, машущие крыльями в синем тумане, а под обложкой туманные стихи самого дурного символистского пошиба, над чем впоследствии потешались акмеисты.

Белый сумрак, однотонно,
Полутени, полузвуки,
Стоны скрипки полусонно…
Призрак счастья жгучей муки.

Успеха «жгучья мука» не имела.

А еще было у этой книги посвящение: «Тебе, моя жемчужина».

Относилось оно к молодой художнице Софье Исааковне Дымшиц, с которой Толстой познакомился в Дрездене и стал за ней настойчиво ухаживать. По всей видимости, Софья Исааковна отнеслась к этим знакам внимания благосклонно, но брат ее, студент Рижского политехнического института Лев Исаакович Дымшиц, зная о том, что у Толстого есть жена и ребенок, велел Софье Исааковне уехать в Петербург. Разлука не остудила молодой страсти, и, вернувшись в столицу, граф возобновил ухаживания. Софья Исааковна была замужней дамой, к тому же иудейкой по вероисповеданию, состояла замужем за иудеем (правда, с мужем давно не жила), и поначалу не стремилась стать графиней Толстой.

Дымшиц-Толстая (Писатти).
Композиция компаса.
Около 1922.

Ее влекло искусство, и это создавало у молодых людей общность интересов, которая позволяла им встречаться на нейтральной территории, ибо в патриархальном доме у Софьи Исааковны визитов Толстого не потерпели бы.
Они вместе посещали художественную школу, Толстой к той поре еще окончательно не решил, кем он станет - поэтом или художником, однако в своем отношении к Дымшиц определился наверняка.

«Однажды весной 1907 года Алексей Николаевич явился в школу Егорнова, облаченный в сюртук, торжественный, застегнутый на все пуговицы. Оставшись со мной наедине, он сделал мне предложение стать его женой. В ответ я обрисовала ему всю нелепость нашего положения: я - неразведенная жена, он - неразведенный муж. Но Алексей Николаевич продолжал настаивать, заявил, что его решение куплено ценой глубоких переживаний, говорил, что его разрыв с семьей предрешен, и требовал моего ухода из семьи. Все же мы в этот раз ни до чего не договорились и в следующие дни еще неоднократно обсуждали наши радостные чувства и невеселые обстоятельства. Наконец, желая окончательно проверить чувства Алексея Николаевича к его семье и ко мне, я предложила, чтобы он с Юлией Васильевной совершил заграничную поездку».

Толстой послушался и уехал в Италию с Рожанской, но уже через месяц вернулся в Питер один. На этот раз прогонять его Софья Исааковна не стала, а ушла из дома сама, и их счастливый беззаконный роман удивительным образом показывает, как сильно переменилась русская жизнь с той поры, когда уходила от мужа графиня Толстая, урожденная Тургенева.
Любовники сняли дачу в финском местечке Лутахенде, где соседом их случайно оказался молодой и амбициозный литературный критик Корней Чуковский, с которым Толстого связывали в дальнейшем чрезвычайно прихотливые и непростые отношения, но пока что все было безоблачным, и Чуковский относился к молодой паре с чувством легкого превосходства и покровительства.

«Так же немощны были стихи, которые он напечатал в первом своем сборнике “Лирика”, за несколько месяцев до того, как поселился у нас в Лутахенде. Ничто не предвещало его блестящего литературного будущего, когда в начале 1908 года он уехал из Петербурга в Париж».

Перед отъездом художник Бакст сказал Толстому: «Из вас кроме ремесленника ничего не получится. Художником вы не будете. Занимайтесь лучше литературой. А Софья Исааковна пусть учится живописи».

Бакст.
Алексей Николаевич Толстой.

По всей вероятности, душевное состояние человека, которому художники советовали заниматься литературой, а литераторы не советовали ничего, было не самым легким, но в той драматической ситуации проявилась замечательная способность нашего героя не падать духом, и за свое упорство и самообладание он был вознагражден. Пребывание Толстого в Париже оказалось не просто приятным или удачным, не только свадебным путешествием, каковым оно замышлялось, оно было тем счастливым билетом, который вытянул молодой граф и с этим билетом вошел в русскую литературу.

«Что за изумительный фейерверковый город Париж. Вся жизнь на улицах, на улицу вынесены произведения лучших художников, на улицах любят и творят… И люди живые, веселые, общительные…

Прозу пока я оставил, слишком рано для меня писать то, что требует спокойного созерцания и продумывания».

И в самом деле, какая проза, когда - «здесь все живет женщиной, говорит и кричит о красоте, о перьях, о разврате, о любви изощренной и мимолетной. Люди как цветы зацветают, чтобы любить, и хрупки и воздушны и ярки их сношения, грешные изысканные орхидеи француза и теплица, полная греховного их аромата - Париж».

Он впитывал в себя этот город, он ходил по нему опьяненный, молодой, красивый, талантливый брюхом русский барин, каких Париж перевидал немало за сто лет расцвета русского дворянства. Русский аристократ и пронзительной красоты любовница-еврейка («молодая черноглазая женщина типа восточных красавиц», - писал о ней Бунин, а о самом Толстом: «рослый и довольно красивый молодой человек») - они хорошо смотрелись и дополняли друг друга на этих улицах, в парках, театрах, ресторанах и кабаре, все было им интересно и подвластно, до всего они были жадны, наблюдательны, но кто из них талантливее, кто большего добьется в жизни, было покуда неясно, и любовь, влечение, страсть соперничали в их сердце с ревностью, но это не осложняло их отношений. Они были не только любовники, но и честолюбивые партнеры.

Позднее толстовское пребывание в Париже, да и весь «парижский» сезон русской литературы 1907–1908 годов стал легендой, и вот уже Георгий Иванов «вспоминал» в «Китайских тенях» с такой уверенностью, как будто сам при том присутствовал:

«В 1907 году в Париже русские начинающие поэты выпускали журнал “Сириус”. Журнал был тощий вроде нынешних сборников Союза молодых поэтов, поэты решительно никому не известны. Неведомая поэтесса А. Горенко печатала там стихи (…). Молодые поэты издавали этот журнал, как и полагается, в складчину. Каждую неделю члены “Сириуса” собирались в кафе, чтобы прочесть друг другу вновь написанное и обменяться мнениями на этот счет. Редко кто приходил на такое собрание без “свеженького” материала, и Гумилев, присяжный критик кружка, не успел “припечатать” все, что хотел.
Самым плодовитым из всех был один юноша с круглым бабьим лицом и довольно простоватого вида, хотя и с претензией на “артистичность”: бант, шевелюра… Он каждую неделю приносил не меньше двух рассказов и гору стихов. Считался он в кружке бесталанным, неудачником - критиковали его беспощадно. Он не унывал, приносил новое - его опять, еще пуще ругали. Звали этого упорного молодого человека граф А. Ник. Толстой».

Тут почти все неправда, начиная с того, что в 1907 году Толстого в Париже еще не было, и в «Сириусе» он никакого участия не принимал, и никто из литераторов не считал его бесталанным неудачником, но все подробности отступают перед самой важной - начиная с 1908 года граф А. Н. Толстой получил прописку в русской литературе и стал считаться своим, а значит - сделался частью того большого литературного мифа, который называется Серебряный век.

Париж в эту пору, после поражения первой русской революции, оказался одним из самых серьезных русских литературных центров, там находились многие известные литераторы, и Толстой попал в их среду. Это было тем более важно, что среда эта «заражала» своей энергией. Можно почти с уверенностью сказать, что живи Алексей Николаевич где-нибудь в глухомани, броди он по Руси, как Горький, попади в ссылку на север, как Ремизов, или в захолустную елецкую гимназию, как Розанов, начни в провинциальной газете, как Бунин или Куприн, не вышло бы из него ни писателя, ни поэта, как не вышло бы, не стань он графом. Его, как никого другого, сделал, выпестовал Серебряный век, которому именно такого сочного персонажа для полноты картины не хватало. И случилось это все именно в Париже, потому что здесь представиться какому-нибудь Брюсову или Бальмонту было намного проще, чем в Петербурге или Москве. Да и красавица Соня Дымшиц способствовала тому, что Толстого повсюду принимали. Она ввела своего возлюбленного в дом художницы Елизаветы Сергеевны Кругликовой, у которой собирался по четвергам русский Париж - художники, писатели, поэты и политические деятели.

Елизавета Сергеевна Кругликова.
Автопортрет.
1910.

Если до отъезда за границу Толстой выпивал в известном петербургском артистическом кафе «Вена» с Куприным и Арцыбашевым и эти знакомства никакой роли в его литературной судьбе не сыграли, то совсем иное дело Париж, откуда граф с плохо скрываемым чувством самодовольства докладывал в сентябре Бострому:

«За последние 2 недели устраивается ряд триумфов. Волошин, Бальмонт, Вал. Брюсов, Минский, Вилькина, Венгерова, Ольштейн сказали, что я оригинальный и крупный талант».

Самыми важными в этом списке имен оказались для Толстого двое - Волошин и Гумилев, когда-то приятели, старший и младший, два соперника, два кровных врага, между которыми оказался и вскоре должен был сделать свой выбор наш герой.

Фотография на террасе у Дома Волошина. Слева направо: М. А. Волошин (третий), М. Н. Кларк, А. Н. Толстой, М. К. Гринвальд, С. И. Дымшиц-Толстая. Коктебель.
1909.

С Волошиным Толстой подружился сразу и на много лет вперед - умение красиво и весело жить, окружать себя блестящими, талантливыми людьми и не теряться на их фоне, быть центром - их объединяло. Казалось бы, они были совершенно разные люди: Толстой - земной, ясный, совершенно далекий от мистики и оккультизма, и Волошин, который делил свою жизнь на семилетия и о 1905–1912 годах писал: «Этапы блуждания духа: буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р. Штейнер. Период больших личных переживаний романтического и мистического характера». Волошин жил у Алексея Толстого в Петербурге на Глазовской улице по приезде из Парижа зимой 1909 года, Толстой много раз останавливался у него в Коктебеле; в 1908 году Толстой пытался мирить Волошина с женой М. В. Сабашниковой, именно Волошин станет одним из героев первого романа Толстого «Две жизни». В 1910 году Максимилиан Александрович писал своей знакомой А. В. Гольштейн о Толстом:

«В нем громадные и еще не осознавшие себя силы (…). Я горжусь тем, что угадал эту силу в нем еще в Париже и уже тогда советовал ему писать то, что он пишет теперь».

И все же, несмотря на разницу лет и литературного стажа, их отношения трудно назвать отношениями учителя и ученика.
Волошин увидел Толстого. Толстой увидел Волошина. Толстой принял Волошина, Волошин принял Толстого, они поняли друг друга как два авгура и сохранили эти авгурские отношения на много лет, хотя постепенно их дружба сошла на нет. Но это уже отдельная история, однако примечательно, что именно они двое из всей плеяды поэтов Серебряного века лучше всех сумели устроиться в советское время (хотя, конечно, своего товарища Толстой в этом смысле обогнал).
Сложнее обстояло с Гумилевым, которому Толстой по первому, самому ценному впечатлению не понравился.

7 марта 1908 года Гумилев писал Брюсову, и письмо это замечательно очень емкой характеристикой молодого Толстого:
«Не так давно я познакомился с новым поэтом, мистиком, народником Алексеем Н. Толстым (он послал вам свои стихи). Кажется, это типичный “петербургский” поэт, из тех, которыми столько занимается Андрей Белый. По собственному признанию, он пишет стихи всего один год, а уже считает себя metr’ом. С высоты своего величья он сообщил несколько своих взглядов и кучу стихов. Из трех наших встреч я вынес только чувство стыда перед Андреем Белым, которого я иногда упрекал (мысленно) в несдержанности его критики. Теперь я понял, что нет таких насмешек, которых нельзя было бы применить к рыцарям “Патентованной калоши”».

Но уже через месяц, 6 апреля 1908 года, мнение Гумилева изменилось в благоприятную сторону: «Скоро в Москву приедет поэт гр. Толстой, о котором я Вам писал. За последнее время мы с ним сошлись, несмотря на разницу наших взглядов, и его последние стихи мне нравятся».

Гумилев был младше Толстого на три года, но его поэтический опыт был намного богаче. К 1908 году выпускник царскосельской гимназии, где директором был Иннокентий Анненский, Николай Гумилев издал два сборника стихов «Путь конквистадоров» и «Романтические цветы», отмеченные рецензиями Брюсова. В 1907 году в Париже он действительно выпускал журнал «Сириус», где печатал свои стихи под различными псевдонимами, дабы издание вышло более презентабельным и где были впервые опубликованы стихи Ахматовой, но подписчиков на журнал не нашлось, и выпуск «Сириуса» закончился. Душевное состояние главного редактора в Париже было смутным, то он лазил с Толстым ночью в зоопарк, чтобы слушать, как кричат африканские звери, то участвовал в оккультных сеансах по вызову нечистой силы.

О. Л. Делла-Вос-Кардовская.

О своем парижском знакомстве с Гумилевым Толстой написал вскоре после того, как Гумилев был расстрелян, в эмигрантской газете «Последние новости»:

«“…Они шли мимо меня, все в белом, с покрытыми головами. Они медленно двигались по лазоревому полю. Я глядел на них - мне было покойно, я думал: «Так вот она, смерть». Потом я стал думать: «А может быть, это лишь последняя секунда моей жизни? Белые пройдут, лазоревое поле померкнет…» Я стал ждать этого угасания, но оно не наступало, - белые все так же плыли мимо глаз. Мне стало тревожно. Я сделал усилие, чтобы пошевелиться, и услышал стон. Белые поднимались и плыли теперь страшно высоко. Я начал понимать, что лежу навзничь и гляжу на облака. Сознание медленно возвращалось ко мне, была слабость и тошнота. С трудом, наконец, я приподнялся и оглянулся. Я увидел, что сижу в траве на верху крепостного рва в Булонском лесу. Рядом валялся воротник и галстук. Все вокруг: деревья, мансардные крыши, асфальтовые дороги, небо, облака - казались мне жесткими, пыльными, тошнотворными. Опираясь о землю, чтобы подняться совсем, я ощупал маленький, с широким горлышком пузырек, - он был раскрыт и пуст. В нем, вот уже год, я носил большой кусок цианистого калия величиной с половину сахарного куска. Я начал вспоминать, как пришел сюда, как снял воротник и высыпал из пузырька на ладонь яд. Я знал, что, как только брошу его с ладони в рот, - мгновенно настанет неизвестное. Я бросил его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда.

Вы спрашиваете, зачем я хотел умереть? Я жил один, в гостинице, - привязалась мысль о смерти. Страх смерти мне был неприятен… Кроме того, здесь была одна девушка…”

Мы сидели за столиком кафе, под каштанами, летом 908 года. Гумилев рассказывал мне эту историю глуховатым, медлительным голосом. Он, как всегда, сидел прямо - длинный, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Длинные пальцы его рук лежали на набалдашнике трости. В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только рот у него был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой.

В этом кафе под каштанами мы познакомились и часто сходились и разговаривали - о стихах, о будущей нашей славе, о путешествиях в тропические страны, об обезьянках, о розысках остатков Атлантиды на островах близ Южного полюса, о том, как было бы хорошо достать парусный корабль и плавать на нем под черным флагом…

Обо всех этих заманчивых вещах рассказывал мне Гумилев глуховатым голосом, сидя прямо, опираясь на трость. Лето было прелестное в Париже. Часто проходили дожди, и в лужах на асфальтовой площади отражались мансарды, деревья, прохожие и облака, - точно паруса кораблей, о которых мне рассказывал Гумилев.

Так я никогда и не узнал, из-за чего он тогда хотел умереть. Теперь окидываю взором его жизнь. Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость. Он был мужествен и упрям. В нем был постоянный налет печали и важности. Он был мечтателен и отважен - капитан призрачного корабля с облачными парусами».

Трудно сказать, сколько правды в этих мемуарах Толстого. В отличие от Волошина слишком разными, едва ли не противоположными по складу ума и характеру людьми были расстрелянный в 1921 году стойкий офицер русской армии, который начинал с того, что верил, по выражению Ахматовой, в символизм, как верят люди в Бога, и закончил его отрицанием, и открытый всем веяниям, не озабоченный принципами и литературными манифестами Толстой. Но что касается причины, по которой Гумилев хотел покончить с собой, то о них Ахматова рассказала своему молодому биографу Павлу Лукницкому в середине 20-х годов.

«Весной 1907 Николай Степанович приехал в Киев, а летом 1907 на дачу Шмидта. На даче Шмидта были разговоры, из которых Николай Степанович узнал, что А. А. не невинна. Боль от этого довела Николая Степановича до попытки самоубийства в Париже…»

Этого Гумилев Толстому сказать, разумеется, не мог. Но там, в Париже, одинаково из разговоров с Волошиным и Гумилевым будущий рабоче-крестьянский граф вынес для себя одну вещь - чтобы состояться, чтобы стать поэтом, нельзя никому подражать, не надо Надсона-Некрасова, революции, борьбы за освобождение народа, к которой призывал его отчим, а надо - искать себя, свой голос, свою тему, манеру, и он их нашел.

В Париже его нишей стал русский фольклор, стихия народной поэзии, крестьянской жизни, русское, славянское, языческое.
Бунин позднее замечал, что ничего оригинального в этом не было, Толстой «следовал тому, чем тоже увлекались тогда: стилизацией всего старинного и сказочно русского». Это верно - были и Ремизов, и Городецкий, и Вяч. Иванов, а позднее Клычков, Клюев и Сергей Есенин, однако если бы молодой граф писал, как все тогда писали, и более ничего, то никто бы о нем и не стал говорить. А между тем из Парижа Толстой вернулся пусть не знаменитым, но многообещающим поэтом, и его «русские» стихи заслужили одобрение самых взыскательных людей.

«При гробовом молчании, замирая от ужаса, освещенный двумя канделябрами, положив руки на красную с золотой бахромой скатерть, читал я “Чижика”, и “Козленка”, и “Купалу”, и “Гусляра”, и “Приворот”, - сообщал Толстой Волошину о чтении своих стихов в Обществе свободной эстетики в декабре 1908 года в Москве. - А против сидели каменные поэты и роскошные дамы (женщины). После чтения подходят ко мне Брюсов и Белый, взволнованные, и начинают жать руки.

В результате приглашение в “Весы”».

Сам же Волошин, который взялся опекать начинающего поэта, спрашивал у Брюсова:

«Мне писал Толстой, что виделся с Вами в “Эстетике” и читал при Вас свои стихи. Скажите, какое впечатление вынесли Вы? Мне он кажется весьма самобытным, и на него можно возлагать всяческие надежды. В самом духе его есть что-то подлинное, “мужицкое” в хорошем смысле».

Оба мэтра - и Брюсов и Белый - отметили появление молодого дарования. Один - в дневнике, другой в мемуарах. Один сухо, другой - очень живо.

«Гр. А. Толстой в Москве. Гипнотические сеансы у д-ра Каптерева. Поездка в Петербург. Две недели в Петербурге. Помещение Бенуа. У Маковского переговоры о “Аполлоне”. Гр. А. Толстой. Салон и лекция Макса Волошина», - записывал Брюсов.

Андрей Белый вспоминал в книге «Между двух революций»: «Москва знакомилась с Алексеем Толстым, которого подчеркивал Брюсов как начинающего… поэта; Толстой читал больше стихи; он предстал романтически: продолговатое, худое еще, бледное, гипсовой маской лицо; и - длинные, спадающие, старомодные кудри; застегнутый сюртук; и - шарф вместо галстука: Ленский! Держался со скромным надменством».

«Мои дела идут блестяще, честное слово, что даже удивлен немножко, - писал Толстой отчиму. - Принят я в “Весы”!??! Это очень и кое-что, вернее, диплом на поэта, потом в “Русской мысли” и сотрудничаю в “Журнале для всех” и в новой газете “Луч света”. Сказки же - нарасхват; уж и зазнался же я, Боже мой, подступиться нельзя, когда совершаю утреннюю прогулку, даже извозчики не смеют ко мне приступиться.

В литературных и художественных кружках носятся со мной. Вообще ты можешь, будучи в обществе и глаз прищурив, сказать: а читали вы Толстого? Конечно, засмеются и ответят: кто же не читал “Войны и мира”? Тогда ты, возмущенный, скажешь: да нет, Алексея! - Ах, извините, ответят тебе, вы говорите о “Князе Серебряном”? Тогда, выведенный из себя, ты воскликнешь: ах вы, неучи! Моего сына, Толстого, совсем младшего? И все будут посрамлены, ибо никто меня не читал.

О, слава, слава, сколько терний на пути к тебе?»

Единственной ложкой дегтя в этой бочке меда могло бы быть нигде в ту пору не опубликованное мнение неизвестной тогда Толстому поэтессы Натальи Крандиевской: «С такой фамилией можно и лучше».

Елена Толстая

"Я ПОЮ И Я - НИЧЬЯ":
К ТЕКСТУ СОФЬИ ДЫМШИЦ-ТОЛСТОЙ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Софья Исааковна Дымшиц-Толстая (1884-1963), жена Алексея Толстого в 1907 - 1914 гг. и спутница Владимира Татлина в первые пореволюционные годы, вошла в историю русской культуры не столько как художница - творчество ее до сих пор по неизвестным причинам остается под спудом (1), - сколько как адресат, вдохновительница и прототип многих первоклассных литературных текстов и модель многих портретов выдающихся русских художников 1900-х - 1910-х годов (Толстая 2008, 2004а) Все, что связано с ней, в течение многих десятилетий не то чтобы полностью вычеркивалось из биографии Толстого, но сводилось к минимуму, - как, впрочем, и то, что связано с Н.В. Крандиевской-Толстой. Во многом это результат деятельности Л.И. Крестинской, последней жены писателя; она не только контролировала издание произведений и создавала посмертный имидж Толстого, а для этого уничтожила значительную часть его ранней переписки - в том числе письма его прежних жен. Но, разумеется, роль Софьи Исааковны в биографии Толстого была занижена и приглушена гораздо раньше, в первую очередь им самим, вначале по чисто личным причинам, к которым впоследствии прибавились политические: в годы революции Дымшиц в глазах ее бывшего мужа олицетворяла все, что он считал губительным для России и для искусства.

Если попытаться воссоздать "текст Софьи Дымшиц-Толстой" в сочинениях Алексея Толстого, он окажется неожиданно велик: это почти все значимое довоенное творчество, начиная с дебютной книги лирики, а также множество мотивов и эпизодов в вещах периода 1915-1922 гг. - и в рассказах, и в романе "Хождение по мукам". Из переписки знакомых и друзей Толстого встает любопытный характер искренней, пылкой и независимой женщины.

В 1906 году, когда в петербургском Технологическом институте занятия, ввиду студенческих волнений, были отменены, Толстой, исключенный за какое-то участие в них, перебрался на учебу в Дрезден - и встретил там брата и сестру Дымшиц. Лео (или Леон, или Лев) Дымшиц, после кратковременного ареста, также за "политику", исключенный из Рижского Политехнического института, учился на инженера в Дрездене, пока Софья Исааковна осваивала стоматологию в Берне и мечтала о самостоятельной карьере. Толстой сдружился с Лео и влюбился в очень хорошенькую Софью, которая ответила ему взаимностью. Влюбленность эта имела неожиданный результат: еще в Самаре, под влиянием матери-писательницы, Толстой пробовал писать стихи и прозу, и в Дрездене на него вновь накатило лирическое вдохновение. Первая половина 1906 г. прошла для него под знаком политической, протестной поэзии в духе банальнейших шаблонов: вскоре он понял, что его стихи для печати не годятся.

Софья вернулась в Петербург, и родители запретили ей видеться с Толстым. У них были на то основания. Софья рано - в 1905 г., учась в Швейцарии - вышла замуж за "революционера", "анархиста", "философа" по фамилии Розенфельд (Исаак Розенфальд 1879-1978) (Хмельницкая 2006): о браке ее мы мало знаем помимо того, что она сама в воспоминаниях от него "отмежевалась", назвала его "придуманным": "Брак наш был странный, я сказала бы "придуманный" (Дымшиц-Толстая 1982 С. 45). Что это может значить? Весьма вероятно, что ее увлекла "идея" и общий революционный ореол будущего супруга. Но, хотя она разочаровалась в нем и сбежала после двух недель совместной жизни, он отказывался этот брак расторгнуть. О тяжелейшей юридической ситуации, в которой оказались влюбленные, я писала в статье и комментарии к своей публикации толстовской пьесы "Спасательный круг эстетизму" (Толстая 2003 С. 93-96).

Толстой тоже вернулся из Дрездена к жене, отношения с которой тем временем расстроились. Он пытается найти способ видеться с Софьей, но родители против, и на некоторое время они теряют друг друга из виду. Но вот совершенно случайно он встречает Софью на углу Невского и Пушкинской - и его увлечение вспыхивает с новой силой. Софья готовится поступать в Академию Художеств. Вместе с ней он решает заняться искусством и начинает встречаться с нею на занятиях в художественной школе Егорнова.

Союз с Софьей означал для Толстого погружение в первую очередь в среду новаторского символистского изобразительного искусства. К тому времени он уже успел прожить в Петербурге пять лет, вместе с матерью участвовал в каких-то весьма периферийных литературных кружках и в ранних стихах своих показал вполне низовую художественную ориентацию. Теперь же вместе с Софьей он внезапно вошел в мир элитных художественных поисков и влюбился в него, очевидно, не меньше, чем в свою вдохновительницу. Софья вместо консервативной Академии поступает в школу Званцевой, где преподают живописцы-новаторы. Однако Толстому не везет, Бакст советует ему бросить живопись, и неудача вновь толкает его к поэзии. Тем не менее, живопись остается в круге его интересов: он развивает умение видеть, как художник, и впоследствии достигнет поразительных успехов в плане визуальной изобразительности в поэзии и прозе. Его четкое чувство художественной формы также во многом возникнет во время художественного ученичества.

В начале 1907 г., в разгар тайного романа, успевает выйти его первая книга - стихотворный сборник "Лирика", посвященный возлюбленной, однако без указания ее имени: на титуле значилось: "Тебе, моя жемчужина". Книжку помог выпустить дальний родственник, энтузиаст новой поэзии (и поэт), чиновник Константин Фан дер Флит, который даже сам нарисовал к ней "беспредметную" обложку. В "Лирике" почти не осталось следа от клише радикальной поэтики 1905 г. - Толстой здесь открывает поэтическую современность, то есть подпадает под влияние Бальмонта и особенно Андрея Белого, мотивами, ритмами и интонациями которых проникнут этот сборник.

Жемчуга Алексея Толстого. "Лирика" сохранилась лишь в нескольких экземплярах. Можно попытаться прочесть книжку как "песнь торжествующей любви" юного автора начала века, реконструируя общие черты, усвоенные молодым поколением эпигонов символизма у первооткрывателей. Но наивные стихи эти освещены и присутствием любимой; можно прочесть ее и как "автопортрет с Софьей на коленях", восстановив психологический колорит его любви, - то есть как первый "текст Софьи Дымшиц". Как и в первой части этой работы (Толстая 2008), я предполагаю в стихах Толстого наличие по крайней мере некоторых черт "лирического дневника".

Сквозной характеристикой Софьи ("жемчужины") в ней служит белый цвет. Стихотворение "Под солнцем", все построенное на ритмических ходах и строфике "Золота в лазури", пронизано мотивом белизны: в соответствии с теорией "священных цветов" белый означает непорочность. И действительно, перед нами своего рода гимн "непорочному браку" - правда, кажется, все же в другом, чем у символистов, смысле:

Мы одиноки
В белом просторе;
Далеки
Дни и долинное горе.
Строги
Молчанья;
Мы - боги
Пьем непорочность лобзанья.
- Отдайся
На белой постели снегов,
Отдайся
В сияньи алмазных венцов.
Влюбленные,
Стройно нагие,
Золотом бледных лучей залитые
Будем мы вечно лежать
Усыпленные,
Будем сиять
Недоступным кумиром,
Белым и дальним,
Над миром
Печальным.
Будем над миром сиять.-
И брак
Совершился.
Долинный нерадостный мрак
Зноем алмазных лучей озарился.

"Под солнцем" (Толстой 1907, С.17-20)

Сюжет здесь движется от некоего "гордого обета" через достижение одиночества и высоты к ощущению сверхчеловеческому, "непорочному лобзанью" - и космическому браку, освященному "алмазными венцами" снежных гор (Кавголово?). Во второй половине текста влюбленные, нагие (несмотря на снега вокруг?) и прекрасные, в золоте лучей увидены снизу как сакральный "кумир", вознесенный "над миром печальным". Наивная цельность и победность этого счастливого сюжета представляет детскую вариацию на тему Белого, совершенно лишенную беловского "надрыва". "Непорочное лобзанье" оказывается, в розановском духе, безгрешностью молодого счастливого брака.

Не только любовь к экзотической Софье оказывается шоком, но шок ждет провинциала и на "новых" и "безумных" путях, с экзотическими культурными ориентирами: "пурпурными, жгучими волнами" и "новыми звуками": здесь колыхаются, качаются, сплетаются перепевы, стоны, звоны, туманы, хаосы, лучи, волны - словом, все напоминает Бальмонта:

Я хотел воплотить наболевшие отзвуки стонов,
Разорвать все туманные ткани,
И воздвигнуть из мрамора хаосы зданий,
Колыхнуться в лучах перепевами звонов.
Но меня закачали пурпурные, жгучие волны,
И обвили нагие прекрасные руки,
И сплелись непонятные, новые звуки,
Безумия полны.

"Колыхаясь, дрожит паутина..." (Толстой 1907 С. 27).

Психологический пейзаж на этом этапе любовно-культурного морока составлен из символистских визуальных эмблем:

Колыхаясь, дрожит паутина,
А за нею обрывки тумана,
И как будто раскинулись перья павлина
И улыбка рогатого Пана.

Конечно, здесь имеются в виду петербургско-символистские туманы и врубелевские образы: "Пан" и "Демон поверженный" с психоделическими павлиньими перьями, в которые укрыто его рухнувшее, изломанное тело -трагедия врубелевского безумия, связанная с этой картиной, разворачивалась в том же 1907 г.

Углубляются женские образы. Лейтмотивная белизна в сборнике Толстого иногда не только символическая, а явно телесная, эротическая окраска, хотя на фотографиях Соня предстает тонкой смуглоликой брюнеткой:

Рыдаешь ты
В слезах горячая и белая.
Прижмись ко мне, дитя несмелое.
И плачь, и плачь. Страданью счастье суждено.
В закатных красках тучка алая
Уронит бледные жемчужины
И улыбнется, вся усталая.

"Рыдаешь ты..." (Толстой 1907 С. 46).

Жемчужины эротических слез материализуются в волшебные уборы возлюбленной -"царицы", данной в соловьевско-блоковском регистре:

Царица моя хороша и строга,
На темных кудрях у нее жемчуга. <...>
Лишь только луна в синеве поплывет,
Царица моя жемчуга расплетет.

"Царица моя..." (Толстой 1907 С.49).

В подтексте здесь память о том, что "царица" и у Соловьева, и у идущего вслед ему Блока означает Софию-Премудрость, или Вечную Женственность, с которыми здесь подспудно отождествляется и реальная Софья.

Суммируется образ возлюбленной в интонациях блоковской "Снежной маски": "Обвила ароматами знойными", и т. д. С ними совершенно не вяжется уподобление ее лесной фиалке (скромной дикой орхидее белого цвета) в духе блоковской же "Нечаянной радости":

Моя нежная, чистая, белая
Как фиалка лесная несмелая,
Как фиалка лесная.

"Моя нежная, чистая, белая..." (Толстой 1907 С.64).

Кроме всего прочего, любимая и носит белое. Образ женщины в белом возникает во многих стихотворениях, например в таком насыщенно живописном портрете, где янтарный закат высвечивает фигуру белую с золотом, а в темном фоне смешано алое и серое:

В тени кипарисов,
Средь алых нарциссов,
На мраморе сером
Янтарного пламени пляска
У мрамора женщина в белом,
На ней золотая повязка.

"В тени кипарисов..." (Толстой 1907 С. 54).

Толстому пошли на пользу уроки живописи: он научился видеть реальные, а не только символические цвета:

В солнечных пятнах задумчивый бор;
В небе цвета перламутра;
Желто-зеленый ковер.
Тихое утро.
Сочной черники кусты;
Ягоды спелые.
К ним наклонилася ты-
Лилия белая.

"В солнечных пятнах задумчивый бор..." (Толстой 1907 С. 14-15).

Софья тогда еще любила импрессионистский "перламутр" и спорила с преподававшим у Званцевой К. Петровым-Водкиным, который стоял за локальные насыщенные цвета. Импрессионистическая дачная идиллия с белой фигурой, вполне в духе "Мира искусства", припомнится потом в ностальгических пейзажах счастья из романа "Хождение по мукам".

Фиалка. Толстому не потребовалось много времени, чтобы устыдиться своего ученического (хотя и необходимого) этапа. Уже к концу того же 1907 г. автор скупил в магазинах и уничтожил остатки тиража "Лирики", явно ориентируясь на гоголевский и др. прецеденты.

Вначале он общается со второстепенными фигурами литературного Петербурга вроде поэта А. Рославлева, затем со знаменитостями среднего поколения: Л. Андреевым, А. Куприным, В. Вересаевым, М. Арцыбашевым - с которыми дружбы, однако, не получается. Тогда же Толстой знакомится с К.Чуковским и подпадает под сильнейшее влияние А. Ремизова - увлекается фольклорной фантастикой, пишет в духе только что вышедшей "Посолони" и в конце 1907 уже сотрудничает в "Луче", где печатаются Блок и Сологуб, бывает у Розанова, сближается и с Осипом Дымовым (Перельманом), влияние которого (совершенно пока неизученное) ощущается в ранних его прозаических опытах.

Очевидно, к тому же 1907 или 1908 году принадлежат несколько прозаических фрагментов, оставшихся в рукописях: в первом из них появляется девичий образ, очевидно связанный с Софьей. По всей вероятности, здесь отражена их первая встреча, произошедшая весною под Дрезденом: знакомит молодых людей брат героини, как и было в действительности.

Низкий и длинный кабачок. Гл.2. Отрывки. (Толстой 1907-1908?, С.29-34).

На веранде темно, а сквозь широкие окна виден танец в освещенной люстрами паркетной зале... По крыше и в темноте за открытой верандой стучит и плещет теплый дождь и шумят липы...

Вы любите дождь ночью, спрашивает Рахил и Алексей знает, что это говорят темные глаза ее... <...>

Мне представляются маленькие духи, хлопают в ладошки, со смехом пролетают в листьях, шлепают босыми ножками по земле, а вовсе не дождь, говорит Рахиль.

Алексей искренно восхищен - конечно это очень красиво, и ему что-то вроде этого представляется...

Узкое синее платье надушено фиалками и глаза такие лиловые в темноте, а она все улыбается и слова такие непохожие и тоненькие, как ее руки

Говорит, что кажется Алексею, вот он проснется и будет плакать...

Мне кажется, раньше было это, говорит Алексей.

Да вот так мы сидели и шел дождь...

Рахиль улыбается...

Брат ее и Жорж сидят рядом у другого стола, курят и глядят в окошки...

А им не кажется, улыбается Рахиль. Знаете почему...

Почему? <...>

Печалятся лиловые глаза. Рахиль вздыхает...

Нет, я не скажу...

Опять запах фиалки вдыхает Алексей. <...>

Хорошо, если бы на земле цвели цветы, деревья, летали дневные птицы в золотых перушках... и не было бы людей совсем...

Люди злые, жестокие как волки... Я бы согласился быть тогда ужом или ящерицей... И ручья я услышал сказки, птицы пели бы веселые песни, бабочки переносили аромат с цветов во все уголки земли, солнце ласкало и целовало бы мою спину и чешуйчатую головку... Как хорошо... А человеком нет, это слишком жестоко...

Вы не любите людей?

Ненавижу...

Зачем. Люди красивее цветов и золотых птиц, сказки их прекраснее сказок ручья, а солнце больше всего дарит света и радости тем, которые боготворят его.

Я не понимаю вас, изумленно сказал Алексей<...>

Зла нет и нет ненависти, есть неправильное понимание любви и все исходит от того человека, который говорит о зле и ненависти... Человек который говорит создает сам зло и ненависть, потому что любовь, данную ему Богом, устремляет на себя, как стрелок из лука к себе обертывает упругую дугу и в свое сердце стрелу... вонзает, и ему кажется, кто-то другой, а не сам он ранит сердце. Чем сильнее он ненавидит, считает ненавистника непохожим на себя [тем]сильнее себя любит...

Непонятны и странны горячие слова молодой женщины казались Алексею... Что она, смеется или сказку рассказывает...

Ну, сказал Алексей и вздрогнул, должно быть от ночного холода, а если я имею смертельного врага, который оскорбил и уничтожил живую душу во мне, что же делать с ним... Простить? (2)

Робкая и нежная улыбка осветила глаза и детские губы Рахили...

Зачем вы спрашиваете, я не исповедник... Нельзя говорить поступи так, вы спросите себя...

Я спросил и ответил...

Замолчали. - Алексей постукивал ложечкой о мраморный стол...

Ну что вы ответили...

Алексей вспыхнул... Вы сказали да и говорили о любви. Я не понимаю вас...

Рахиль засмеялась, запрокинув голову... Мы ужасно что говорили, вы ничего не понимаете.

Брат Рахили и Жорж обернулись, улыбаясь...

Этот фрагмент никогда никуда так и не вошел. Однако, именно здесь, в этом клубке мотивов, видимо, связанных и с влиянием Ремизова, и с личностью Софьи, впервые возникает в творчестве Толстого очарованность сказкой. Волшебство дождика, золотые "дневные птицы", бабочки, ужи и ящерицы, ручей и его сказки,- все это впоследствии разовьется и воплотится уже в ранних стихах и сказках Толстого и в последний раз аукнется в "Золотом ключике".

Весьма продвинутая "психология", которую предлагает в этом отрывке Рахиль, уже намечает небанальные психологические сюжеты будущих вовсе не детских сказочек Толстого. Но сама сказочность здесь пока еще довольно приторная - в духе бальмонтовых "Фейных сказок", а не та подлинная, архаичная и страшноватая, которой Толстой научится у Ремизова. Только образ оригинальной девушки с "непохожими", "тоненькими" словами не пригодился автору, скорее всего - откровенно биографический характер этой сцены не соответствовал направлению художественных поисков Толстого.

Однако, некоторые мотивы из ее описания в этом отрывке превратятся в постоянные черты женских образов в творчестве Толстого. Лиловые глаза героини вспомнятся в первом варианте рассказа Толстого о русалке ("Неугомонное сердце"; вошло в книгу "Сорочьи сказки", СПб., 1910; впоследствии Толстой изменил название на "Русалка"): "Глядит в окно лиловыми глазами, не сморгнет, высоко дышит грудь". В последующих изданиях "лиловые глаза" отсутствуют (Самоделова 2003 С. 25). Мотив фиалки, лилового и некоторых его оттенков станет значимой для женских образов Толстого "петербургского" периода.

Текст конфликта - нагота. Следуя совету учителя Софьи Л. Бакста, молодая пара в начале 1908 г. едет в Париж (Толстая 2008 и 2004а), где они знакомятся с кружком "русских парижан", в первую очередь с Гумилевым. Из воспоминаний С. И. мы знаем, что парижские карнавалы (первый, mi-careme, празднуемый в разгар великого поста и соответствующий масленице, и второй, бал художников "Четыре искусства", или "Катзар" (Quatres arts), выпадающий на конец апреля - начало мая) произвели на нее неизгладимое впечатление: в особенности поразило обилие обнаженного тела и при этом здоровое и радостное к нему отношение. Отзвук первых месяцев жизни с Софьей в Париже по живым следам отразился в неопубликованном и неоконченном рассказе "Урод": это описание странных новых вкусов, которые навязывает молодой женщине Париж и насквозь эротизированная парижская культура:

"Стены комнаты до потолка покрыты гравюрами, маска сатира, Микель- Анджело. химеры, кривой Квазимодо, четыре губастых урода, жующих что-то красное, зубастая женщина, впившаяся лошадиными зубами в свою ногу, и много невиданных, странных картин. Куда я ни смотрел,отовсюду вылезали выпученные губы, искривленные тела, перекошенные лица, и показалось, что я тоже из коллекции уродов." Женщина со странным вкусом говорит: "Я презираю то, что люди называют красивым, только в уродстве зеркало великого", и влечется к огромному человеку чудовищной толщины: "Не любопытство влечет меня, а звериная сила, я слабею, в истоме покачиваясь, иду, иду, и гляжу, гляжу. В уродстве есть тайна, уродливый человек не такой, как все, он как черная туча, таящая золотые молнии.<...> Я завидую вакханкам, отдававшим тело мохнатым, сладострастным сатирам или отъевшемуся силену" (Толстой 1908а С.6-11).

В конце концов ее внимание привлекает подобный персонаж: "Он стоял на эстраде над танцующими, скрестив руки, тучный и голый, в черной повязке вокруг бедер", у него "рыжая голова конусом", и т.д. Именно в этом раннем наброске впервые возникает и тема дьявольского маскарада - праздника обнаженного тела:

"Внизу в зале танцовали, взявшись за руки, красные, желтые, синие маски, Голые женщины прыгали и выгибались, к ним то припадали, то откидывались яркие плащи мужчин.

Пестрый змей из тел извивался по ковру залы, и горячий воздух опьянял и томно разливался по телу.

Маски то отдалялись, то неслышно и быстро надвигались, как огненная пасть.

Женщины раскидывая красные локоны и ноги, прыгали, хлопая себя по голому животу (Там же).

В наброске Толстого запечатлен новый интерес к теме карнавала, масок, народного театрального зрелища, культ старинного театра, комедии дель арте, арлекинады, который уже захлестывал все русское искусство и в котором Толстой, вернувшись из Парижа, примет живейшее и активнейшее участие. Расцвет театрального эксперимента был в Петербурге связан еще с одной новацией: театр-кабаре. Кабаре, или театральный кабачок, пришло в Россию из Парижа и Мюнхена. Мейерхольд, объехавший театры Европы, М.М. Бонч-Томашевский, петербургский театрал, и многие другие русские посетители европейских кабачков мечтали о внедрении новой моды в России. Тема артистического кабачка запечатлена в нескольких набросках Толстого, например, "Паучок", повествующий о уроде-клоуне:

"Семенит Паучок кривыми, голыми на икрах ножками, как у детей, хотя ему за 30 лет, старое улыбается большое лица, вскидывает оловянные глаза, не может головы повернуть, потому что у Паучка нет шеи <...> Сейчас комический выход. Это очень важно и главно для некоторых. Стихают аплодисменты. Бегут служители в зеленых фраках, розовая и блестящая проходит в уборную наездница, толкает острым локтем Паучка.

Паучок выход.

Во фраке до полу, в изорванном колпаке, путаясь в панталонах, выбегает Паучок и делает реверанс.

Слышно: смотрите, какой урод. Это знаменитый Паучок. Служители свертывают ковер. Паучок хватает их за фалды, толкает, падает точно жук кверху лапками, аккуратно перекувыркивается и застывшая не сходит с лица его робкая улыбка". (Толстой 1908б, С.1-5).

Вскоре, в 1910 г. темы, намеченные в парижских набросках, будут развиты в рассказе Толстого "Лихорадка". Мощный голый толстяк из "Урода" преобразится в ужасного борца-гангстера, олицетворение грубой силы - этот кусок мяса увиден уже не влекущейся к нему женщиной, а героем-соперником. Это русский интеллигент-эмигрант с неопределенно-активистской политической аурой, он влюблен в эмигрантскую же красавицу сомнительной нравственности. В рассказе, описывающем парижский культурный шок, тема обнаженного тела центральна: сюжет строится вокруг навязанного герою участия в студенческом карнавале - демонстрации раскрепощенных нравов. Карнавал, описанный Толстым, напоминает зимний, Mi-careme, а не весенний. Что понятно: он-то, по всей вероятности, видел зимний, а на весеннем не присутствовал, поскольку именно в это время ненадолго ездил в Россию.

Герою праздник этот кажется страшной языческой оргией, вызывающей в человеке все низменное. Он потрясен и сбит с толку обилием обнаженного тела; героиня же, в отличие от "зажатого" героя, в стихии наготы чувствует себя естественно. Женщина с немецкой фамилией Гунтер и русским именем (или русско-еврейским? По комментариям Крестинского к ПСС, учитывающим ранние версии, ее зовут Марья Семеновна, хотя в тексте ПСС она - Марья Степановна). Она принадлежит двум мирам и вообще двойственна: прекрасна, но лишена стыда, слаба и опасна, манит и отталкивает - по обычному беллетристическому рецепту. Герой играет роль неуклюжего и простоватого Пьеро, "русская" его телесность, рыхлая и некрасивая, отягощена стыдом и "подпольной" психологией; ей противопоставлена телесность соперника - это француз, борец и бандит (типаж, возможно, отразивший нашумевший эпизод с Иваном Поддубным, французский противник которого однажды оказался не только борцом, но и преступником). Он представляет собой нагромождение мышечного мяса и воплощает торжествующую мужественность. Личное, слишком личное в рассказе - ощущение мужской ущемленности и жалость к себе, гомерическая, если жалость может быть гомерической.

Из толстовских записей и стихотворений того сезона выясняется, что обнаженное тело пугало русского новичка и на музейных картинах: "Мне шепчут картины: о смертный, гляди/ Найди красоту совершеннее тела/ <...> Картины, картины, мой рай и мой ад" (Толстой 1907-1908а С. 53-54). Именно тогда и Волошина (впоследствии, в 1912-1914 гг. касавшегося этой темы в нескольких статьях) уже волнует эстетика и эротика - вернее, антиэротичность - наготы, судя по тому, что М.Сабашникова пишет ему в Париж 8 февраля 1908: "Не читай о наготе и гражданственности" (Купченко С. 198).

По нашему впечатлению, Софья восприняла парижскую раскованность с энтузиазмом. В своих мемуарах - в той версии, которая хранится в Русском музее - она специально подчеркивает невинность рискованных парижских забав. Аттракционы, о которых идет у нее речь, можно восстановить по другим свидетельствам -они сопровождались раздеванием донага:

Из впечатлений о художественной жизни веселящегося Парижа мне живо запомнился костюмированный бал, так называемый "Катзар", в переводе "Четыре искусства" (фр. quatres arts -Е.Т.), т.е. бал четырех искусств. Он был ежегодным традиционным праздником и устраивался поздней весной. На него съезжались художники и меценаты не только Франции, но и других стран. Наша школа была также приглашена на этот бал. Я была в костюме египтянки и присутствовавшее при входе жюри меня пропустило без возражений. Пришла я с группой наших русских художников (Алексей Николаевич временно уехал в Петербург), хотя была приглашена одним архитектором-французом из нашего пансионата, где я жила. Хотя бал проходил в самом большом зале Парижа, но там, и то с трудом, поместились только лица, получившие письменные приглашения, не говоря о простых смертных, желавших попасть на праздник. Джаз в то время не был известен, но оркестр манерой исполнения напоминал то, что мы сейчас называем этим словом "джаз".

Бал открылся шествием, представляющим эпизоды из греческого эпоса. Во главе шествия, в качестве исполнителей шли красивейшие женщины и мужчины Парижа, артисты, художники и их модели. Шествие прерывалось разнообразными аттракционами, но все зрелище было подчинено одной установке - выявлению красоты как цели высокого искусства.

Настало время ужина. Вино лилось рекой. Воды не было нигде. Ее в буфетах и киосках заменяло шампанское. Хотя пригласивший меня француз-архитектор был одним из главных устроителей бала, но я его так и не видела в продолжении всего вечера и ночи, а ужинать мне пришлось в компании нашей русской колонии. Удивительное дело! Хотя на балу не было ни одного трезвого человека, но за все время не случилось ни одного безобразного или оскорбляющего слух или зрение факта. Все было подчинено какой-то особой высокой эстетической дисциплине. (Зачеркнуто: Поэтому вся обстановка "Катзара" оставила во мне твердое мнение о воспитательно-организующей роли искусства.)<...> (Дымшиц-Толстая 1962 С.22-23).

9 марта 1909 Софья участвовала в знаменитом самодеятельном спектакле писателей "Ночные пляски", где танцовала босиком и в крайне легком наряде.

Первые успехи. Летом того же 1908 г. в Париже Толстой сосредоточенно изучает фольклор. Фольклорные сюжеты он брал и раньше, однако все губила традиционность просодии. Сейчас, нащупав свободные, почти "прозаические" ритмы, Толстой приходит к удачным поэтическим решениям.

Попав у Кругликовой в компанию наехавших из Петербурга и Москвы русских литераторов, он знакомится со всем русским литературным Олимпом, где его поэтические опыты 1908 г. имеют успех. По возвращении в Россию осенью он закрепляет свои позиции, по приглашению Брюсова успешно выступив в "Обществе Свободной Эстетики". Об этом он писал Волошину в конце ноября или начале декабря 1908:

"…попросил меня Брюсов читать. При гробовом молчании, замирая от ужаса, освещенный двумя канделябрами, положив руки на красную с золотой бахромой скатерть, читал я "Чижика" и "Козленка", и "Купалу" и "Гусляра", и "Приворот" После чтения подходят ко мне Брюсов и Белый, взволнованные, и начинают жать руки. В результате - приглашение в "Весы"…"(Толстой 1989 С.145).

Стихотворения "Самакан", "Семик", "Косари" были опубликованы в № 1 "Весов" за 1909 г. Волошин, гордый своим питомцем, спрашивал о нем Брюсова из Парижа11/24 дек. 1908:

Мне писал Толстой, что виделся с Вами в "Эстетике" и читал при Вас стихи свои. Скажите, какое впечатление вынесли Вы? Мне он кажется весьма самобытным и на него можно возлагать всяческие надежды. В самом духе его есть что-то подлинное,"мужицкое" в хорошем смысле (Хайлов 1985 С.205).

По возвращении в Петербург Толстой знакомится с Кузминым, Судейкиным, Мейерхольдом, продолжает дружить с Гумилевым, впервые попадает на "башню" Вяч. Иванова, участвует в "молодой редакции" затеваемого "Аполлона".

Турнир поэтов. Толстые проводят лето 1909 у Волошина в Коктебеле, куда приезжает и Гумилев, и Е.Дмитриева. Свидетели драм этого лета, Софья и Толстой принимают в конфликте между Гумилевым и Волошиным сторону Волошина. Софья не скрывает неприязни к Гумилеву, открыто восхищается мудростью и добротой Волошина и считает его лучшим из людей. В ее воспоминаниях упоминается следующий эпизод лета 1909 г. :

"Однажды поэты устроили творческое соревнование. Они заставили меня облачиться в синее платье, надеть на голову серебристую повязку и "позировать" им, полулежа на фоне моря и голубых гор. Пять поэтов "соревновались" в написании моего "поэтического портрета" . Лучшим из этих портретов оказалось стихотворение Алексея Николаевича, которое под названием "Портрет гр. С. И. Толстой" вошло в посвященную мне (посвящение гласило: "Посвящаю моей жене, с которой совместно эту книгу писали") книгу стихов "За синими реками", выпущенную в 1911 году издательством "Гриф". Напечатали аналогичные стихи и Волошин и другие поэты". (Дымшиц-Толстая 1982 С. 63-64).

Стихотворный портрет Софьи работы Толстого существует в двух вариантах: первый из книги "За синими реками", второй из 4-го тома Собрания сочинений Книгоиздательства писателей в Москве (начало выходить в 1913; четвертый том не датирован, скорее всего, 1914):

Портрет гр. С. Т.
Твое лицо над водами ясней
Старинной четкости медалей,
Широкий плащ и глубже и синей
Зеленовато-синих далей;

Двенадцать кос сребристою фатой
Охвачены, закинут локоть строго,
Глаза темны истомой и мечтой,
Неуловимый рот открыт немного;

От солнца заслоня лицо рукой,
Ты нежный стан откинула навстречу.
…На берегу в тот день была такой.
Я навсегда тебя такой отмечу.

(Толстой 1911 С.73).

Толстой в это лето увлекся Анри де Ренье - с подачи Волошина. который его в то время переводил. "Чеканка образов", пленившая Толстого в его прозе, задала тон первой строфе. Вторая строфа зрительно и психологически точна: очевидно, выиграла соревнование строка "Неуловимый рот открыт немного". (Это, конечно, и детский рот русалки).

В версии четвертого тома Собрания сочинений 1913 г. вместо последних двух строф стоит:

Изгибы плеч в серебряную шаль
Охвачены, а стан чуть согнут строго
В глазах волна с волной уходят в даль,
Неуловимый рот открыт немного,
И ветер плещет юбкой голубой.
На берегу в тот день была такой…
Ты море-ль видела? Иль в нем сиянье бога?

Возможно, Толстой и сам заметил море и Бога, только потеряв Софью.

М.Волошин
Графине Софье И. Толстой

Концом иглы на мягком воске
Я напишу твои черты:
И индевеющие блестки
Твоей серебряной фаты,

И взгляд на все разверстый внове,
И оттененный тонко нос,
И тонко выгнутые брови,
И пряди змейных, тонких кос,

Извив откинутого стана,
И нити темно-синих бус,
Чувяки синего сафьяна
И синий шелковый бурнус.

А сзади напишу текучий,
Сине-зеленый пенный вал,
И в бирюзовом небе тучи,
И глыбы красно-бурых скал.

Софья одета в татарскую одежду, купленную в соседней деревне. Волошин стилизует ее восточную красоту то ли в египетском духе, под фаюмский портрет - изображения умерших на саркофагах, исполненные восковыми красками, - то ли под какую-то графическую технику вроде тех монотипий, с которыми экспериментировала в Париже Кругликова. Тут мало от женщины - условные тонкие черты - зато увиден молодой, открытый миру человек. Портрет теряется в экзотических подробностях костюма и задавлен значительностью космических сил, бушующих за ним - "валов", "туч" и "глыб". Получился у Волошина этюд "синее на синем" в духе "Голубой Розы".

Черубина де Габриак (Е.И.Дмитриева)
Портрет графини С.И. Т-й

Она задумалась. За парусом фелуки
Следят ее глаза сквозь завесы ресниц.
И подняты наверх сверкающие руки,
Как крылья легких птиц.

Она пришла из моря, где кораллы
Раскинулись на дне, как пламя от костра.
И губы у нее еще так влажно-алы,
И пеною морской пропитана чадра.

И цвет ее одежд синее цвета моря,
В ее чертах сокрыт его глубин родник.
Она сейчас уйдет, волнам мечтою вторя,
Она пришла на миг.

Коктебель, 1909 (Дмитриева 1999 С. 61-62).

Дмитриева увидела космические силы в существе самой женщины: красное и синее, огонь и воду, а в женщине высветила птицу, то есть душу, и почувствовала трагизм красоты, данной на миг.

Софья оставила сообщение дальнего действия, когда, рассказывая о пяти поэтах, участвовавших в состязании, привела стихи Толстого и Волошина и добавила многозначительно о других поэтах, посвящавших ей стихи. Участвовал в этом состязании и Гумилев, хотя так никто до сих пор и не знает, какой портрет он тогда написал. Ср.: "Поэтические портреты С. И. Толстой написали в Коктебеле А. Толстой, М. Волошин, Е. Дмитриева. До сих пор остается неизвестным стихотворение Н. Гумилева, написанное в этом соревновании" говорится в комментарии В. П. Купченко и З. Д. Давыдова к новейшей расширенной републикации фрагментов о Волошине из воспоминаний Софьи (Купченко, Давыдов С. 649-650 прим. 5). Непонятно также, почему Соня написала о пяти поэтах? Поэтесса М.Гринвальд приехала в Коктебель немного позже. М. Кларк, подруга Е. Дмитриевой, в конкурсе, кажется, не участвовала.

Ближайший круг Толстых в 1910-1911 - это художники С.Судейкин и Н.Сапунов, Вс.Мейерхольд, с которым он продолжает сотрудничать (в "Доме интермедий"), Гумилев и Ахматова, С. и Н. Ауслендеры, Е. Зноско-Боровский, Сологубы, М. Кузмин, В. Князев. Софья вспоминает это время с нескрываемой ностальгией:

Еще я помню, как мы проводили петербургские белые ночи. Мы были в то время особенно дружны с художником Судейкиным и его женой артисткой Ольгой Афанасьевной, с Мейерхольдом и поэтом Кузминым. В их обществе, а иногда и с другими художниками мы все ночи проводили на Островах, на поплавках. Поплавки - это были маленькие открытые ресторанчики, построенные на Неве на сваях. Мы там сидели завороженные необыкновеной красотой нашего великого города с его дворцами и необычайной по красоте архитектурой. Ленинград был сказочен. Я много путешествовала, много видела, но красивей Ленинграда в белые ночи я ничего не видела. Насладившись красотой, мы уезжали к Судейкину. Он жил на Васильевском острове в мастерской с большим итальянским окном. Здесь начинались мистерии творчества - все были творчески задумчивы (4) и немногословны. Кузмин садился за рояль и начиналась музыкальная импровизация. Так была сочинена его песенка "Дитя, не тянися весною за розой", в то время всеми распеваемая (Дымшиц -Толстая 1962 С.15-16).

Русалка. Толстой в 1909 пишет "Солнечные песни" и другие стихи, вошедшие в его поэтическую книгу "За синими реками". "Текст влюбленности" теперь приобретает более самостоятельные и отчетливые очертания: на пике увлечения фольклором Толстой реконструирует языческое панэротическое мироощущение - женщина в белом из дебютной книжки преображается в белую березу или даже в белую телку:

Рада белая береза:
Обсыпалась почками,
Обвесилась листочками.
Гроза гремит, жених идет,
По солнцу дождь - осенний мед,
Чтоб, белую да хмельную,
Укрыть меня в постель свою,
Хрустальную,
Венчальную...
Иди, жених, замрела я,
Твоя невеста белая...<...>
За телкою, за белою,
Ядреный бык, червленый бык
Бежал, мычал, огнем кидал <...>

"Весенний дождь" (Толстой 1951 С. 96.)

Книга "За синими реками", где собран "языческий" период Толстого, посвящена Соне: "Посвящаю моей жене, с которой совместно эту книгу писали" (Дымшиц-Толстая 1982 С.63). Представляется, что и поэтический цикл "Дафнис и Хлоя", написанный в Коктебеле летом 1909 г., и напечатанный в "Аполлоне" запечатлел облик этой стройной юной женщины, похожей на гречанку:

Зеленые крылья весны
Пахнули травой и смолою...
Я вижу далекие сны -
Летящую в зелени Хлою,
Колдунью, как ивовый прут,
Цветущую сильно и тонко<...>

"Хлоя" (Толстой 1951 С.136).

Осень-зима 1909 г. ознаменованы работой Толстого над прозаическими сказками, изданными в 1910 г. в изд. "Общественная польза", Спб. под заглавием "Сорочьи сказки" также с посвящением жене: "Посвящает Соне, граф А.Н. Толстой - Мирза-Тургень". Этот псевдоним восходит к легендарному праотцу рода Тургеневых, из которого автор происходил со стороны матери, Александры Леонтьевны, урожденной Тургеневой.

Героини этого периода у Толстого сказочны. Упоминания фиалок, либо фиалковых гдаз и вообще оттенков лилового в портрете героини образуют ценностно амбивалентный (ибо соблазнительно-зловещая семантика лилового к тому времени уже выстроена в поэзии старших символистов) образ с оккультным ореолом, указывающим на нежить или нечисть. Добавочный штрих в этой картине - это мотив сизой травы:

Стали остры гребни скал,
Стала сизою осока<...>

"Утро". Пятое стихотворение из цикла "Хлоя", 1909 (Толстой 1951 С.140-141).

Сизый цвет введен был Анненским, но у Толстого он, похоже, получает мифологическое наполнение - сигналит о присутствии волшебства. Загадочный и манящий женский образ варьируется - от ускользающей колдуньи, смолистой, весенней, нагой Хлои к независимой, соблазнительной и опасной героине стихотворения "Мавка" из книги "За синими реками":

Пусть покойник мирно спит;
Есть монаху тихий скит;
Птице нужен сок плода,
Древу - ветер да вода.
Я ж гляжу на дно ручья,
Я пою - и я ничья.
Что мне ветер! Я быстрей!
Рот мой ягоды алей!
День уйдет, а ночь глуха,
Жду я песни пастуха!
Ты, пастух, играй в трубу,
Ты найди свою судьбу,
В сизых травах у ручья
Я лежу и я - ничья.

"Мавка", 1909. (Толстой 1951 С. 135)

Не этой ли мавке вторит русалка Ахматовой : "Ничьих я слов не повторяю / И не пленюсь ничьей тоской..." (Ахматова С.60)?

Кажется, что главное свойство, позволяющее связать с Мавкой, то есть русалкой, духовный облик Софьи - это упорное стремление сохранить независимость, ускользнуть от обладания и подчинения; не это ли свойство может иногда метафорически обозначаться как убегание все ускользающей Хлои, или даже неуловимость черт: "Неуловимый рот открыт немного"? При этом главное в русалке - все же ее губительная тяга, естественная, как дерево и птица, внеморальная, нечеловеческая.

Вскоре русалка становится сюжетом двух рассказов Толстого: "Неугомонное сердце" (так в восьмидесятых назвала свой роман мать Толстого Александра Леонтьевна) - вскоре он озаглавил его иначе: "Русалка" (1910) и "Терентий Генералов" (1911): в первом по-детски невинно-жестокая русалка (это у нее в первоначальном варианте лиловые глаза) уговаривает поймавшего ее деда продать овцу и лошадь и купить ей леденцов, самоцветных камушков, янтарную нитку, заставляет его погубить возненавидевшего ее кота, а потом губит и самого деда. Во втором рассказе вновь педалируется знакомая уже по ранним стихам эротичная телесная белизна: "белая она, волосы, как пепел" (Толстой 1949, С.580 и сл.). "Длинная спина русалки светилась, как раковина, под светом лампы в круге у потолка, темные волосы, в четыре косы, лежали на круглых плечах и кошме, а рыбьи зеленые ступни похлопывали". Еще характерный штрих -"рот как у младенца" предвосхищает детский рот Сонечки из романа "Две жизни". Русалка бесстыдна и ходит обнаженная, но при этом ее игры невинны, и она бежит в ужасе, когда, приревновав ее к другому, герой из-за нее хватается за топор.

Погруженность своей жены в игру, ее детскость Толстой, видимо, любил и сам культивировал. Еще в 1908 молодые супруги, разыгрывая сказку Ремизова "Зайка", вообразили себя ремизовскими персонажами Артамошкой и Епифашкой, что и запечатлено в дружеской переписке с Волошиным, в которой участвовала и Софья (Толстой 1989 Т.1. С.142). Она, видимо, помогала создать атмосферу сказки - не зря Толстой подчеркнул ее роль, упомянув в посвящении к книге "За синими реками" о ее "соавторстве".

В архиве Толстого сохранился недатированный, но основанный на парижских впечатлениях набросок рассказа "Она" (Толстой 1908в С.12,15-16)., где изображена девушка с "детской" психикой редкой чистоты и очарования. Герой этого фрагмента, бедный русский художник в Париже, подпав под роковую власть некой сатанинской натурщицы, пишет ужасную картину "Страсть", снискавшую тем не менее,- или именно поэтому,- бешеный успех:

"Что это, ужасная правда или больная фантазия. На это должно ответить общество. Во всяком случае картина "Она" Рыбакова, написанная неряшливо и неровно, очевидно за один сеанс, является гвоздем выставки и мало кто может пройти мимо без содрогания.

Во время открытия публика толкалась, шумела, и можно было заподозрить что картина касается личной жизни каждого..."

Духовное спасение погибающему в парижском злом наваждении художнику приходит в виде письма от оставленной дома девушки Сонечки:

"...а утром на лужайке, помните, где мы искали крота, трава сизая от росы и пахнет фиалками.

Они растут маленькими кустиками, если стать на колени и погрузить лицо, то сожмется сердце от сладкого запаха и станет грустно.

Потом в сиреневой куртине поселился настоящий дрозд, как он поет. (...) Вот вы взяли-бы и приехали....Мы будем лежать на лужайке, смотреть в небо и мечтать, как хорошо выстроить воздушный корабль, полететь высоко, высоко...

Этот образ девушки связан с Рахилью из цитировавшегося выше раннего фрагмента через тему фиалок, сиреневой куртины (хотя это не цветообозначение, но в комплекте с фиалками и сизой травой принимается за таковое) и мотив птиц (дрозды). Сказочность тут спрятана в подкладку - сад и дрозды реальные, а воздушный корабль подан как мечта. О воздушном корабле, который пригрезился инфантильной Сонечке из наброска "Она", в 1920 г. будет мечтать автобиографический Никита в "Повести о многих превосходных вещах" (впоследствии "Детство Никиты"), а в 1923 г. он преобразится в космический корабль "Аэлиты". В ближайшей перспективе из этого наброска разовьются вещи 1910-1911 гг. - "парижские" рассказы и роман "Две жизни".

Хозяйка кукольного дома . От инфантильных, часто весьма удачных, литературных игр - сказок и литературных стилизаций - Толстой в 1911 попытался шагнуть к роману. Это "Две жизни", отразившие (во второй части) встречи и впечатления 1908 г., проведенного вместе с Соней в Париже. Он поместил только что вышедшую замуж серьезную и чистую провинциальную девочку, - опять, как и в наброске "Она", названную Сонечкой, - во взрослую, злую среду дворянских "насильников". Муж-оболтус, пристроившийся к дипломатическому корпусу в Париже, Сонечку оскорбляет и выгоняет, она бежит от него и попадает в парижский добрый и волшебный мир живописи и поэзии, воплощенный в портретно поданной фигуре Волошина, так прямо и названного в романе Максом. В истории побега от мужа к знакомым художникам, возможно, преобразился супружеский разлад друзей Толстых, художника Вениамина Белкина и его тогдашней жены, также живших в Париже.

Через детски наивное восприятие Сонечки Толстой свежо и пластично описал русско-парижский быт. Получилась курьезная смесь детской сказки о Париже и конспекта из кое-как понятых и старательно изложенных высказываний первого литературного наставника - Макса Волошина. О литературной неудаче и человеческой бестактности Толстого не писал только ленивый. Общее негодование, однако, умерялось тем, что сам Волошин не счел нужным на Толстого обидеться.

Нас, однако, в данной работе интересует другое -женщина, которая стоит за этим текстом, ее своеобразная аура, в которой преобладает сказочность. В "Двух жизнях" Сонечка получает приют в кукольной комнатке на полатях мастерской изумительного Макса, где она должна жить, "как маленькая фея". Поднявшись в этот "феин дом", она смеется от радости и думает: "Все это всамомделишное, но будто - кукольный дом, и значит, не так уж я плоха, если меня сюда положили..." (Толстой 1949 С.591). Бестолковый приятель хозяина, нелепый персонаж, тоже сказочный - "с рыбьим ртом" - обещает приносить ей по утрам цветы, а в корзинке, прибитой к стене дома, ранним утром оставляют разные вкусные вещи молочница, булочница и зеленщик. Во сне к ней прилетают бабочки. Добрый хозяин называет ее "Кузява-Музява" - именем из "Сорочьих сказок" Толстого ("Великан"). Сам же Макс и есть рыжий кот, он и сам признается, что похож на кота, а еще один, настоящий большой кот смотрит на Сонечку через стеклянный потолок. Ко всему Макс называет Сонечку зверенышем. Роман писался сразу после первой книги сказок Толстого, которую он назвал "Сорочьи сказки". Сказочный уровень прячется здесь внутрь; однако, вышеприведенный клубок мотивов весьма напоминает волшебный быт Мальвины в "Золотом ключике".

Сама ситуация девушки, поселившейся в волошинской мастерской, имеет действительный прецедент, ко времени писания "Двух жизней" совсем недавний. Во второй половине сентября 1908 у Волошина "на полатях" две недели гостила только что окончившая гимназию М.К.Гринвальд, прозванная им "Девочка". Как видно из писем Волошина, она его стесняла. Ср. в письме Волошина матери: "Гринвальд наконец уехала" (Купченко С. 210). Как водится, забытые ею вещи потом досылали ей вслед, ср. в одном из писем уже вернувшихся в Петербург Толстых Волошину:: "Кузявину-музявину юбку отослали в Государств. думу" (Толстой 1989 С. 143-144). Гринвальд названа Кузявой-Музявой, как в романе Макс называет Сонечку.

Но идиллия в романе Толстого все же не вытанцовывается - на голову игрушечной Сонечки валится несчастье: непонятный Макс приходит в неописуемый ужас от ее благодарной влюбленности в него и решительно ее отвергает. Она попадает к нелепому его приятелю, неправильно истолковывает его поведение, решает, что погибла, и хочет утопиться - впрочем, исход этот автор подготавливает давно: лейтмотивом романа проходит повторяющаяся сцена, где Сонечка смотрится в свое отражение в разных реках. Вдобавок она то объявляет, что утопилась бы, если бы не встретила Макса, то ей снится, что она лежит в ручье, - то есть исподволь проводится ее отождествление с героиней "Мавки".

И действительно, Сонечка уезжает за город и чуть не топится в Сене. Любопытно, что по дороге к реке она встречает ветхого старика, который вертит ручку виолы, и кудрявого мальчика в куртке из пестрых лоскутьев, отдает им все деньги и целует мальчика.

Но ее спасают, возвращают домой, она долго болеет и чуть не умирает - видит в окно "огромное поле сизой травы, покрытой инеем" и думает: "Земля умерла и стала серебряной, а я, когда умру, тоже стану серебряной и чистой". Тут ей, как тургеневской Лукерье из "Живых мощей", является Христос, тоже в сказочном антураже - в окружении рыжих сусликов и серых жаворонков, - и Сонечка уходит в (католический) монастырь.

В плане мифа героиня, несомненно, очередная русалка: сизая трава, которая у Толстого сопровождает "русалочий" сюжет, появляется, когда она "отходит от жизни" к мертвой серебряной чистоте. Христос, окруженный зверьем и пташками (в которого явно перевоплощается "предтеча" Макс), указывает ей путь к вечному детству, альтернативный "неверному шагу" - самоубийству.

Лужайка с сизой травой в конце концов также станет атрибутом домика Мальвины, голубые волосы которой указывают на ее "фейную" природу. Старик-шарманщик и мальчик в одежде из лоскутов преобразятся в героев неумирающей сказки. Только Макс оказался так и не встроенным в эту грустную историю - он выглядит в ней как живой актер среди кукол, хотя жизненный сюжет его прототипа, казалось бы, имеет к ней прямое отношение.

Безмятежная творческая атмосфера, однако, вскоре мутится. В начале 1911 г. разгорается т.н. "обезьянье дело", из-за которого Толстой ссорится с петербургскими литературными кругами. Софья с Толстым затевают новогодний маскарад, приглашают гостей и рядятся -гости изображают зверинец, а Софья укротителя. В течение маскарада оказываются непоправимо испорченными обезьяньи шкуры, одолженные у Сологубов. Кто-то отрезает у них хвосты. Переписка с Сологубами по этому поводу скоро перерастает в обмен взаимными оскорблениями (Толстая 2003 С.93-96). Сологуб обижается насмерть, и следует серия литературных судов над легкомысленным Толстым.

Однако, их с Софьей гонения только сближают, и они решают завести ребенка. Третий "русалочий" рассказ Толстого, также написанный в 1911 г., выполнен в гораздо более мрачном колорите. Героиня, черноморская девка-рыбачка Маринка, подобие горьковской Мальвы, не привечает героя, первого парня в округе, но тот берет ее силой, и они живут вместе. Почувствовав беременность, она мрачнеет еще больше и все время проводит у моря, куда в конце концов и погружается - уходит к своей сестрице-русалке. Маринка не простила герою то, что он поймал ее в самую крепкую ловушку - привязал ее к себе общим ребенком. Тема беременности и связанной с ней депрессии очевидно совпадает по времени с беременностью Софьи. Несомненно, Толстой ревновал жену и к ее красоте, в юности изумительной, и к ее профессиональной деятельности, и к ее неизменному стремлению к независимости, ярче всего прочерченному в Мавке: "Я пою и я ничья".

Все это время Софья продолжает учебу в художественной школе Званцевой - у Л. Бакста и А. Бенуа. Весну - весну и лето 1911 г. семья проводит в Париже. В начале их пребывания Софья - в платье из валансьенских кружев - крестится в русской церкви на рю Дарю. В августе рождается их дочь Марианна: Толстой крестит ее в той же русской церкви (крестными были супруги Ященко) и при этом записывает ее только на себя, без упоминания матери!

Весной 1912 г., перед отъездом на юг, они решают уехать из Петербурга в Москву (правда, переезжают только в конце октября, после долгого лета на Кавказе и в Крыму и осеннего визита в Москву для подыскания квартиры). В Москве, куда зимой-весной 1912 г. часто наведываются, а осенью переселяются Толстые, они сближаются с художниками "Бубнового валета": Сарьяном, Милиоти, Якуловым, Павлом Кузнецовым, Лентуловым (а в 1913 и с Маяковским - в качестве начинающего художника) и знакомятся с московскими меценатами. В том же году Софья начинает выставлять на выставках обеих столиц свои натюрморты, а Толстой становится энтузиастом нового направления. Тогда же он приобретает ее портрет работы Лентулова. В своих воспоминаниях Софья перечисляет и другие свои портреты работы ее коллег - бубновалетцев: Сарьян написал с нее "Даму с маской", Якулов - психологический портрет в нескольких видах, Лентулов изобразил на берегу моря, а Милиоти - с попугайчиком на пальце (Дымшиц-Толстая 1950 C. 34).

Предводительница и экстремистка. Эстетическим увлечениям молодых петербуржцев посвящена пьеса "Спасательный круг эстетизму", которую Толстой начал в 1912 г. писать совместно с Волошиным. Там главной энтузиасткой эстетизма изображена Ираида Гавриловна Лопухова, жена одного из героев писателя Лопухова, толстяка, грубияна и сквернослова. Это пара кажется вполне автобиографической, тем более, что Ираида снабжена легкой еврейской аурой - она говорит: "Да, я Ираида - по древнееврейски это имя звучит Иродиада" (Толстая 2003, С. 461-462). На рукописи Толстого есть не вошедшая в текст пометка: "Лопухова является в восточном костюме, она чувствует на своих плечах тяжесть всей России" - речь идет о том, чтоб не ударить в грязь лицом и поддержать на должном уровне репутацию российских эстетов. Реплики Лопуховой, истово уверовавшей в эстетическую веру, поданы с иронией:

"Лопухова: Я не могу, мы вместе пойдем бороться! (Фанатично.) Лучше погибнем, но не предадим себя. Господа! Я объявляю борьбу! <...> Я, слабая женщина. поведу вас на борьбу, может быть, на гибель, но по нашим телам пройдут другие, они победят!"(Толстая 2003 С. 106).

От этой фигуры протягивается смысловая нить к другой Ираиде, также активистке и снобке - Ираиде Львовне Вербиной из романа Михаила Кузмина "Плавающие и путешествующие" (1916), которая пытается руководить уже не искусством, а личной жизнью знакомых и приятелей. Частичной привязке этого образа к Софье я посвятила свое выступление на Кузминской конференции в Лос-Анжелесе осенью 2007 г. и статью о литературных пересечениях Толстого и Кузмина в сборнике трудов этой конференции (в печати).

Серьезность, с которой толстовская Ираида Лопухова использует революционные клише, предсказывает или предваряет революционные увлечения Софьи. А с другой стороны, если вспомнить первый брак Софьи с анархистом Розенфельдом, как раз по горячим следам революционных событий 1905, то встает вопрос: не была ли склонность к некоторому духовному экстремизму постоянной чертой софьиного характера?

Текст разрыва. В 1915 г., через два с лишним года после переезда в Москву, Толстой многократно начинал и бросал роман о литературном и художественном Петербурге- но этот текст, изобилующий узнаваемыми ироническими зарисовками общих знакомых, в печать так и не приняли. Некоторые фрагменты его появились в газетах, кончать роман Толстой не стал, а неоконченный текст под названием "Егор Абозов" увидел свет только в 1953 в последнем томе 15-томного ПСС. В одном из сохранившихся набросков к "Егору Абозову", "Осенний рожок" - названном "фрагмент неосуществленного романа "Свет уединенный"" - описывается явно автобиографический герой, раздраженный назревающей неверностью жены и на пороге новой влюбленности. Он не входил в опубликованные в ПСС и более поздних Собраниях сочинений главы и появился в печати совсем недавно (Казакова С. 150-191).

"Вторая с краю на рыжей кобыле стоит молодая женщина. На ней черная бархатная шубка, опушенная серебряным шеншиля, такая же шапочка на темных волосах, коженные до локтей перчатки; сидит она прямо, опустив покатые плечи; две белых как муфты собаки лежат у копыт ее лошади. Неизменно улыбаясь она поглядывает налево на мужа своего, и улыбаясь загадочно направо, на высокого усатого помещика в зеленом кафтане с бранденбурами<...> ее волнует сейчас неожиданное открытие: Егор Иванович ужасно и мрачно ревнует ее с о вчерашнего дня к усатому Краснопольскому; стало быть теперь нечего беспокоиться и давешние опасения оказались ледяными горами, растаяли как лед. Кроме того, Варвара Николаевна чувствует, что сегодня она как никогда хороша собой; красная астра, приколотая к серому меху, у шеи, разгоревшиеся щеки, из под шапочки прядь волос, которую надо постоянно поправлять, подошедшая по масти к платью лошадь, поскрипывающее седло - бывают не каждый день. <...> Егор Иванович не слышал ни ветра, ни лесного гула, ни лая собак - Варвара Николаевна и слабая, и пышная, и доступная и всегда ухищренная, сосредоточила и замутила как никогда его мысли (Казакова С. 167-168).

Акцент здесь Толстой ставит не просто на роскоши, а на сплошном дизайне облика, одежды, аксессуаров - он называет это ухищренностью (кстати говоря, именно в этом ключе изобразит вскоре свою Ираиду Львовну Кузмин, наделив ее узнаваемыми черточками софьиной внешности и нарядов), и у нас нет сомнений, что за этим портретом - именно Софья, с покатыми плечами и темными волосами. На этом наброске уже лежит отсвет мстительной ревности: за год до того, как писался этот текст, в 1914 году супруги расстались.

Мы мало что знаем о московском житье Толстых в 1912-1914 гг. Неизменные провалы попыток сближения Толстого с Художественным театром. Попытка сотрудничества в импровизационной студии Станиславского, из которой ничего не выходит. Удача зато с Малым театром, где Сумбатов-Южин начинает ставить пьесу Толстого "Насильники" (1913). Тесное общение с коктебельскими "обормотами", Цветаевыми - Эфронами и житье в одном доме с ними, запечатленное в незаконченной повести "Дом без мебели", какие-то трагедии с соблазненной горничной и мятущимся по ее поводу героем-писателем, ставшие предметом также незаконченной "московской" повести "Большие неприятности". Дом Щербатова на Зубовском бульваре, общение с художниками, всем запомнившиеся маскарады: наконец, футуристические интересы Толстого, устроенный у них дома прием в честь Маринетти.

В начале 1914 г. - то есть незадолго до начала семейного кризиса - с Толстыми познакомилась переехавшая в Москву знаменитая эмигрантская писательница и журналистка, хозяйка русского салона в Париже Р. Хин-Гольдовская. 32-х летний Толстой показался ей моложе, а 25-летняя Соня - сильно старше своих лет. То ли красота ее оказалась эфемерной, то ли жизнь перестала ее баловать, ср. : "У нее печальный взгляд, и когда она молчит, то вокруг рта вырезывается горькая, старческая складка. Ей можно дать лет 35-37. Ему лет 28-30" (Хин - Гольдовская С.523-524).

Софья признавала, что разрыв произошел по ее вине. Возможно, что дело было не просто в Сонином легкомыслии, что оно было лишь ответом на охлаждение мужа? Ведь в это время Наталия Крандиевская уже находилась в центре внимания Толстого.

Гипотетический роман Софьи, вызвавший семейный кризис, видимо, начинался еще в Москве: в 1914 г. Толстые раньше, чем обычно, в конце марта, уехали в Коктебель, причем Толстой (в отместку?) ухаживал за всеми женщинами и в конце концов не на шутку влюбился в юную М.Кандаурову. Разрыв произошел там же, в Коктебеле (а может быть, в Анапе, где они две недели гостили у Е.Ю.Кузьминой-Караваевой), уже 21 июля они выехали из Крыма в Москву, и только оттуда уже перед самой войной Софья Исааковна отправилась в Париж. После начала военных действий в августе 1914 г. она возвратилась кружным путем в Россию. После этого они с Толстым окончательно расстались.

В памяти американской ветви отпрысков семьи Дымшиц сохраняется легенда о "побеге пылкой тети Софьи Исааковны в 1914 г. в Париж с человеком, носившим итальянскую фамилию, которая начиналась на М". Легенда связывает этот побег с крушением брака Софьи Исааковны с Толстым. "Человеком с итальянской фамилией на М" скорее всего мог быть давний приятель Софьи художник Николай Милиоти, знаменитый своим головокружительным успехом у женщин. (Впрочем, Милиоти - фамилия греческая).

Однако в том же году, позже, Толстой пытался в последний раз, задним числом как-то легализовать свой брак, чтобы оставить Софье титул и дать дочери Марьяне законный статус, но из этого ничего не вышло. В архиве сохранилось его прошение на высочайшее имя о том, чтобы София Исааковна Розенфельд получила титул графини Толстой, но оно было оставлено без внимания.

Л.В.Шапорина-Яковлева так писала об обстоятельствах их расхождения в своем дневнике:

Спускаясь вчера по лестнице от Софии Иса[a]ковны Дымшиц (Толстой), я подумала: вот подлинно израильтянин, в котором нет лукавства, как сказал Иисус Христос о Нафанаиле.

Лукавства в ней никогда не было и корыстолюбия также. Она разошлась с Толстым (вписано: из-за собственного легкомыслия, она признает это сама), не взяв у него ничего. Вчера она мне рассказала, что А.Н., женившись на Наталье Вас., пришел к ней и сказал, что тетя Маша (Тургенева) подарила ему своё небольшое имение на Вачни, но он хотел передать его Марианне, Софья Ис. была этим страшно оскорблена, - Ты (вписано: следовательно) отказываешься от отцовства; я думала, что если ты отец Марианки то пока у тебя будут деньги, будет и у твоей дочери (вписано: не будет у тебя, не будет и у неё). Ты будешь о ней заботиться. (вписано: Зачем же ей имение?) Или ты отказываешься от своего отцовства? - и она вышла из комнаты, а А.Н. заплакал. - Не всякая бы так поступила. (Шапорина С.1-2).

А пока что Толстой поселил в своей квартире друга, художника Константина Кандаурова, в дочь которого Маргариту он влюбился в Крыму (после попытки романа с его молодой второй женой Ю.Л. Оболенской, о которой мы узнаем из мемуарных заметок последней - Оболенская С.206-207). Сам он в качестве военного журналиста отправился на театр военных действий. В конце 1914 г. он начал новую жизнь с Н. В. Крандиевской, с которой переселился на Большую Молчановку.

В рассказе Толстого "Анна Зисерман", напечатанном, как и другие его военные очерки и рассказы, в газете "Русские ведомости" 22 марта 1915 г., а затем в знаменитом сборнике в защиту евреев "Щит" (5), отразились фронтовые впечатления и либеральный настрой по отношению к евреям, который был тогда общим для русской литературы. Анна Зисерман, еврейка, прекрасная душой и телом, совершает военный подвиг и гибнет (Толстая 2004 C. 183-212). Еврейское семейство, культурный конфликт поколений, еврейская молодежь с ее новым чувством достоинства - все эти детали легко проецируются на семейство Дымшиц. Рассказ явился своего рода прощальным жестом в сторону бывшей жены, сохранившей во время трудного процесса расставания максимум доброжелательности.

Своя судьба . Софья Исааковна с их общей дочерью Марьяной живет вначале у тетки Толстого Марьи Леонтьевны Тургеневой, потом поселяется в "обормотнике" вместе с Е.О. Кириенко-Волошиной и Е. Эфрон, затем в квартире К.В.Кандаурова и Ю.Л.Оболенской. См. косвенное описание ее скитальческой жизни в мемуарных фрагментах Ю.Л. Оболенской:

В 1916 г. в квартире К В жили еще Софья Ис. Дымшиц с дочуркой Толстого, М.Астафьева, артистка Камерного театра,студент Гуковский, репетитор племянника Володи; посещали К В "шмендрики" (так звали двух молодых людей), Ганзен, некая М.Н. (бывшая впоследствии моей ученицей,) "Валетка", подруга жены К В.

В отличие от Волошинского "обормотника" мы называли квартиру на Б.Дмитровке в д. Михайлова - "Ноев Ковчег". У всех были псевдонимы - один "светский", другой - "блатной". Сам Конс Вас по светски назывался "Ханом" (Хан Даур", а по блатному "Костька-князь". Я - по светски - "Графиня Юлия" (из пьесы) а по блатному - "Юлька-Безумная". <...> Жена Толстого -"царевна Софья", она же - "Сонька - золотая ручка" и "Гадалка" (назвала М.Астафьева). <...> Нередко разыгрывали кого-нибудь. <...> Разыграть С.И.Дымшиц не удавалось, так как она ничего не понимала. Мы однажды подвернули ей особым образом одеяло, но она подумала, "что это Дуня так плохо постлала постель" (Оболенская С. 209-210).

Этот отрывок дает возможность точнее представить характер Софьи. Это человек, настолько чуждый пошлости и дурным мыслям, что не понимает двусмысленных шуток. Волошинский круг, где Соню любили и уважали за независимость, расхождение их с Толстым не одобрил и к новой жене, Н.В.Крандиевской, отнесся скептически.

Авангардистка. Разойдясь с Толстым, Софья Дымшиц гораздо серьезнее погружается в профессиональный мир и радикально меняет свою художественную манеру. В 1916 году она начинает экспериментировать с проблемами трехмерности в живописи, увлекается живописью на стекле и рельефами. Ее новое увлечение отразилось в стихотворном послании из числа тех, которыми забавлялись в "Ноевом Ковчеге":

И у "Соньки-гадалки" есть немало забот:
Ей ни денег не жалко, ни усердных хлопот,
Перекрасила рьяно все осколки стекла,
(Задыхалась Марьяна и поесть не могла).

И развеяв бесследно скипидар и бензин
"Производство" победно понесла в "Магазин".
Торговала на славу - хоть о том не пиши,
Угостились по праву на ее барыши!

(Оболенская, там же).

Речь идет об участии Софьи в выставке "Магазин", организованной в 1916 г. Владимиром Татлиным: под его влиянием она занимается живописью на стекле. Татлин все ближе к ней. После лета 1917, проведенного на этюдах в Симбирске Софья с дочерью возвращается в Москву: на дворе октябрь 1917 года. На улицах стреляют. На вокзале их встречает Татлин и, среди стрельбы, отвозит к себе домой, где они живут несколько дней, боясь выйти на улицу. Так происходит сближение Софьи Дымшиц с самой видной фигурой нового, левого художественного истеблишмента.

В конце 1917 года Софья Исааковна, принявшая за шесть лет до того православие, возвращается в лоно иудаизма (что было тогда нередким явлением) - об этом сохранилась соответствующая запись в Петроградской синагоге. Той же осенью она в составе бригады художников, под руководством Татлина, расписывает кафе "Питтореск" (по эскизам Г. Б. Якулова). Дальнейшие несколько лет ее жизни тесно связаны с Татлиным. Ср.:

"Февральская революция застает Татлина в Петрограде; он участвует в организации "левого блока" деятелей искусства, которым делегируется 12 апреля в Москву, где участвует в создании профсоюза художников-живописцев (Профхуджив), становится председателем его "Левой федерации" ("Молодой"). Сближение с С.И. Дымшиц. Оформляет кафе "Питтореск" вместе с группой художников (Родченко, Дымшиц-Толстая, Удальцова и др.), возглавлявшейся Г. Якуловым 1918. Воспринимается неформальным главой всех футуристов в пластических искусствах. При формировании Московской художественной коллегии Отдела ИЗО Наркомпроса становится ее председателем (апрель 1918 - май 1919). Год посвящен организационной работе связанной с художественной жизнью, монументальной пропаганде (подготовка концептуальных документов, утвержденных и опубликованных правительством, организация практических работ), реформе художественного образования, музейному делу (в частности, доклад о специальных музеях художественной культуры - с Дымшиц-Толстой)" (Стригалев, Хартен С.388).

К этому надо добавить, что Софья Дымшиц-Толстая является секретарем Татлина в Московской Художественной Коллегии ИЗО Наркомпроса и возглавляет международное бюро этой секции; заведует издательской секцией при ИЗО Наркомпроса; она готовит к публикации первый (и единственный) номер журнала "Интернационал искусства" и рисует (совместно с Моргуновым) его обложку.

Толстой же с новой семьей в конце июля 1918 покинул Москву и отправился на Украину, затем в Одессу, оттуда в Константинополь и в Париж. На Молчановке он оставил тетку Марью Леонтьевну и дочь Марьяну.

В 1919 г. Софья с Татлиным переезжают в Петроград: "Интернационал искусства" не выходит из-за ее отъезда. Обложка первого номера и статьи из рукописного сборника "Интернационал искусства", включая ее статью "Интуиция - основа живого творчества", хранятся в РГАЛИ. К празднествам 7 ноября 1919 года она, в числе других художников, среди которых Татлин, проектирует убранство Красной площади и фейерверк. Она ассистирует в создании татлинского "Летатлина". Затем, уже после расставания с Татлиным (в 1921), Софья Дымшиц-Толстая заведует художественным отделом журналов "Работница" и "Крестьянка" (1925-1935). Среди ее произведений этого времени - агитплакаты, где она ищет художественный язык, понятный массовой аудитории. Затем она создает серию портретов работниц и автопортретов. Ее работы экспонируются на Международной выставке искусства в Венеции (1924).

В 1921 г. Софья Дымшиц вышла замуж за Германа Пессати, баварского архитектора-коммуниста, бежавшего в Советский Союз из Германии после разгрома Баварской республики. Он умер в 1939 г. после ареста и недолгого лагерного заключения. Их сын Александр погиб под Сталинградом в 1942 г. Дочь Марианна, в 1923 г. еще девочка, сама разыскала отца, приехавшего с коротким ознакомительным визитом из Берлина накануне своего возвращения в Советскую Россию. Толстой принял ее в свою семью и воспитал: она преподавала химию в университете, была профессором. Мужем ее в середине тридцатых стал Шиловский - тот самый, от которого ушла к Михаилу Булгакову Елена Сергеевна Шиловская (Нюренберг); всю свою жизнь с ним и после его смерти Марьяна прожила в особняке во Ржевском переулке в Москве.

После войны Софья Исааковна продолжала жить в Ленинграде, в коммунальной квартире, в полном одиночестве. Она не получала пенсии и не выставлялась. Насколько мне известно, она сохраняла дружеские отношения с Л.В.Шапориной, Н.В.Крандиевской и племянницей Толстого Софьей Мстиславной Толстой (1906-2004). По воспоминаниям Н.В.Крандиевской, в старости, несмотря на страшную бедность, она стала необычайно веселой и смешливой.

В 1950 г. она написала мемуары. Мемуары эти существуют в трех версиях. Первая опубликована в сборнике "Воспоминания о А.Н.Толстом" (Дымшиц-Толстая 1982). Вторая находится в Русском Музее (Дымшиц - Толстая 1950); фрагменты из нее, дополняющие первую версию, публиковались мною в цикле работ об Алексее Толстом (Толстая 2003). И наконец, наиболее полная версия хранится у американских потомков одной из сестер Дымшиц. В 1963 г. Софья Дымшиц-Толстая умерла от недиагностированного аппендицита (Костеланец 1997).

Софья в романе "Хождение по мукам". Отдельной большой темой является присутствие Софьи (и ситуаций, пережитых вместе с нею) в романе "Хождение по мукам". Это прежде всего футуристические эпизоды в романе. Ведь именно через Софью, профессионально связанную с художниками-кубистами, и Толстой познакомился и сам сблизился с этим кружком. В 1912 г. он еще иронизовал над новомодными кубистическими увлечениями, но уже в 1913 и сам увлекся.

В "Хождении по мукам" и круг общения, и сцены у Смоковниковых, и их квартира и вкусы - все точно и подробно отражает конец петербургского периода и, шире, эпохи Софьи в жизни Толстого, т.е. 1912 - 1914 гг. Во середине 1910-х гг., в суровой военной атмосфере, вместе с новой женой - Наталией Крандиевской Толстой потянулся к религиозно-философским интересам и сблизился с московским религиозно-философским кружком. Новые духовные искания ведут к переоценке всего предыдущего десятилетия, и футуристические увлечения, кабачки, романы на стороне, поездки в Париж, -все, связанное с Соней, теперь воспринимается как симптомы духовного гниения, подготовившие революционную катастрофу. А то, что Толстой в период написания романа, в Париже, узнавал о деятельности организаций, управляющих при большевиках искусством, - тех самых, с которыми была связана теперь Софья - еще усугубляло его покаянное отторжение всего связанного с ней в прошлом.

Любопытно, что и сама тема фиалок, сопровождающая ранний образ Сони, в романе "Хождение по мукам" оказывается отнесена к душному и порочному любовному роману старшей героини- Кати Смоковниковой. В восприятии младшей героини, резкой и чистой Даши, недовольной своей пробуждающейся женственностью, фиалки окрашиваются в греховные тона.

Самый большой пласт романных ситуаций, связанных с Соней, запечатлел драматические события лета 1914 г., когда она оставила Толстого и уехала в Париж: это измена Кати мужу, последующий скандал и в конце концов разъезд с мужем (в романе он планировался героями как временный). Здесь автобиографичны психологические перипетии и бытовые детали. В роман вошли и впечатления предвоенного сезона в Коктебеле, где зализывал раны Толстой, обиженный женой - причем специально отмечается головокружительная легкость, с которой в то лето завязывались и рушились романы (сам Толстой тогда ухаживал чуть ли не за всеми дамами, собравшимися в Коктебеле).

В тексте запечатлено немало эпизодов, воспроизводящих счастливые моменты их любовной и брачной жизни с Соней. Сюда надо отнести плавание влюбленных Телегина и Даши на пароходе по Волге - скорее всего, это впечатления от поездки с Соней в Поволжье летом 1910 г., для знакомства с родственниками мужа. Кормление мартынов в этом эпизоде может восходить к совместным походам весною 1908 г. в Парижский Jardin des Plantes (Ботанический сад) с Соней в компании Гумилева: кормление там мартынов (т.е. больших чаек) упоминается в ее ленинградских мемуарах.

По моему предположению, и та ярчайшая сцена в начале романа, где влюбленный Телегин, потерявший было связь с Дашей, случайно встречает ее на Невском, в солнечном сиянии, в синей шляпке с ромашками, эмоциональной насыщенностью своей (и даже, возможно, реалиями) связана с той самой случайной и судьбоносной встречей Толстого с Соней на углу Невского и Пушкинской - встречей влюбленных, которым настрого запрещено было встречаться. То, что все же они встретились, и возобновился их роман, очевидно, обоими воспринято было как таинственный умысел судьбы - и уж наверно, и она не напрасно помянула эту встречу в своих воспоминаниях.

Литература

Ахматова: Ахматова Анна. Сочинения. В 3т. Том первый. Interlanguage Literary Associates. Изд.второе. 1967.

Волошин: Волошин М. Стихотворения и поэмы в двух томах . Т. 1. Париж. 1982.

Дмитриева 1999: Черубина де Габриак. [Дмитриева Е.И.] Исповедь . М., 1999.

Дымшиц-Толстая 1962: Дымшиц-Толстая С. ]Воспоминания [. Русский музей. Сектор рукописей. Ф.100.

Дымшиц 1982: Дымшиц С.И. [Воспоминания] // Воспоминания об А. Н. Толстом. М., 1982. С. 44-79.

Казакова 2002: А.Н.Толстой. Егор Абозов. Варианты неоконченного романа. Статья и публикация И.П.Казаковой.// . М. 2002. C.150-191.

Костеланец 1997: Костеланец Люси. Хроника жизни и творчества С.И.Дымшиц-Толстой. (неопубликованная рукопись на английском языке). 1997. При сотрудничестве покойного Ю. Молока.

Купченко: Купченко В.П. Труды и дни М.А.Волошина. Летопись жизни и творчества. 1877 - 1916. СПб. 2002.

Купченко, Давыдов: Купченко В.П. и Давыдов З.Д., составление и комментарии. Воспоминания о Максимилиане Волошине . М.,1990.

Оболенская: Оболенская Ю. Материалы к биографии К.В. Кандаурова. Черновики. Новые отрывки из воспоминаний. //А.Н.Толстой. Новые материалы и исследования . М.2002 , С. 201-210 .

Петелин: Петелин В. Жизнь Алексея Толстого. "Красный граф" .М. 2001.

Самоделова 2003: Самоделова Е.А.. Текстологические изменения мифологических персонажей и сказочных мотивов в цикле "Русалочьи сказки" А.Н.Толстого.// "Третий Толстой" и его семья в русской литературе . Самара. 2003, С. 24-43.

Смола: Смола О.П. Лирика А.Н.Толстого. // А.Н.Толстой. Материалы и исследования . М. 1985, С.79-101.

Стригалев, Хартен: А. Стригалев и Ю. Хартен, сост. Владимир Татлин. Ретроспектива / Кельн: Дюмон, б. г. (1990-е).

Толстая 2008: Толстая Елена Д. ""В плаще весенней мглы": К тексту Софьи Дымщиц-Толстой в русской литературе" (в печати).

Толстая 2004-1: ее же. "Дочь колдуна, заколдованный королевич и все-все-все: Толстой и Гумилев". Солнечное Сплетение . № 8, 2004, С. 126-147.

Толстая 2003: ее же."Алексей Толстой в литературном Петербурге". //Елена Толстая. Мирпослеконца . М., Изд. РГГУ, 2003.

Толстая 2004-2: ее же. "Фило- и антисемитизм Алексея Толстого: штрихи к портрету".// Вестник Еврейского университета . №9 (27). Москва-Иерусалим. 2004, С.183-212.

Толстой 1907: Толстой Алексей Н. Лирика . СПб., 1907.

Толстой 1907-1908а: Толстой А.Н. "Голубое вино". Стихотворения кн. VI . ОР ИМЛИ. Ф. 43 оп. 1 ед. хр. 9.

Толстой 1907-1908б: его же. [Низкий и длинный кабачок]. ОР ИМЛИ Ф. 43. оп.1 ед. хр. 33.

Толстой 1908а: его же. Урод. Рассказ (1907-1909). Ф.49. Оп. 1. ед. хр. 34.

Толстой 1908б: его же. Паучок. Рассказ. . ИМЛИ, Отдел рукописей. Ф. 43, оп.1, ед. хр. 31.

Толстой 1908в: его же. Она. Рассказ из цикла "Власть города" (1907-1909) . ОР ИМЛИ. Ф. 43 оп. 1, ед. хр. 30.

Толстой 1989: его же. Переписка: В 2 т . Т. 1. М. 1989.

Толстой 1951: его же. Полное собрание сочинений (ПСС). В 15 томах . ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы. Москва, 1947-1951. Т.1.1951. Толстой 1949: его же. Полное собрание сочинений. В 15 томах . ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы. Москва, 1947-1951, далее ПСС. Т.2.1949.

Толстой 1911: Толстой А.Н. За синими реками . М. 1911.

Хайлов: Хайлов И. А. А. Н. Толстой и В. Я. Брюсов. К истории литературных отношений // А. Н.Толстой. Материалы и исследования . М. 1985.

Хин-Гольдовская: Хин-Гольдовская Р. Из дневников 1913-1917. Минувшее . Вып. 21. М.1997. С. 521-596.

Хмельницкая 2006: Хмельницкая Людмила. "Сплетение судеб (Исаак Розенфельд, Софья Дымшиц-Толстая, Марк и Белла Шагалы)". Бюллетень Музея Марка Шагала . Витебск, 2006 No 14

Шапорина: Шапорина Любовь Васильевна. Дневник. Отдел рукописей Российской Национальной библиотеки. Ф.1086. Ед. хр 26.

Главная » Кровля » Дымшиц толстая софья воспоминания. Дымшиц-толстая (пессати) софья (сара) исааковна